Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Как-то в редакции Ященко рассказал мне мелкий смешной эпизод из его дружбы с Толстым. Толстой собирал трубки, это была страсть. Ященко — тоже. У Толстого была какая-то трубка «Донхилл», которая нравилась Ященко, и Ященко наконец ее выпросил. В слабую минуту Алешка дал, но потом затосковал. И вот, говорит Ященко, как-то утром вдруг приходит ко мне Алешка ни свет ни заря. Я еще в постели. Вижу — начинает он по сторонам зыркать, я сразу сообразил, зачем он пришел. И только успел я вскочить с постели, как Алешка бросился к этой трубке. Но я, говорит, успел ее у него вырвать.

В Берлине Толстой издал много своих книг. Он был необычайно трудолюбив, работал каждое утро, писал сразу на пишущей машинке, потом редактировал и переписывал. Ященко говорил, что Толстой при работе повязывал голову «ментоловыми компрессами». Здесь он переиздал три тома прежних вещей («Хромой барин», «Лихие годы» и другие), издал «Избранные сочинения», «Повесть о многих превосходных вещах», «Хождение по мукам» (Ч. 1), «Аэлита», «Рукопись, найденная среди мусора под кроватью», «День Петра», «Лунная сырость», «Утоли моя печали», «Китайские тени», «Любовь — книга золотая», «Горький цвет», «Нисхождение и преображение» и другие.

Расскажу, как в «НРК» Ященко мирил Толстого с Эренбургом. Эренбург бывал у нас часто. Я тогда с ним был в хороших отношениях. Встречался и в Прагердиле на Прагерплац, где он жил наверху в пансионе с женой Любовью Михайловной. Иногда бывали вместе в ресторане. Тогда Эренбург был совсем не то, что много позднее. Это был Эренбург «Хулио Хуренито». Этот роман он тогда закончил. Напомню о «Хуренито» хотя бы одной цитатой: «После длинных раздумий Хуренито решил — это было 17 сентября 1912 года — что культура — зло и с ней надлежит всячески бороться, но не жалкими ножами пастухов Сапаты, а ею же вырабатываемыми орудиями. Надо не нападать на нее, но всячески холить ее язвы, расползающиеся и готовые пожрать полугнилое тело. Таким образом, этот день является датой постижения Хуренито своей миссии — быть великим провокатором».

Насколько Эренбург тогда был свободомыслен, показывает хотя бы такой факт. Были мы как-то в ресторане «Шванненэк» большой компанией, был с нами и известный немецкий писатель Леонард Франк, очень милый человек. Кто-то завел разговор о «дон-жуанском» списке Ленина, об Инессе Арманд и прочее. Саркастически улыбаясь, Эренбург сказал: «Достаточно посмотреть на Крупскую, чтобы понять, что Ленин никогда не смотрел на женщин». Все рассмеялись. Тогда такое кощунство у Эренбурга было естественно. Впоследствии о «великом кормчем» он писал не иначе, как о «гении человечества».

Известно, что в довоенной эмиграции в Париже Эренбург часто встречал Ленина и, как говорится, терпеть его не мог. Ленин, в свою очередь, терпеть не мог «этого лохматого», как презрительно называл Эренбурга (о чем свидетельствует Крупская). Что Эренбург был всегда лохматый, грязноватый (да и к тому же без передних зубов) — сущая правда. В Париже во времена ленинской эмиграции Эренбург издавал собственный журнальчик под названием «Тихое семейство» и там писал о Ленине беспощадно. Однажды поместил даже карикатуру, изображавшую «великого кормчего» в фартуке с метлой в руке, и с подписью: «Старший дворник», а о «великом труде» Ленина об эмпириокритицизме Эренбург писал: «Пособие, как в шесть месяцев стать философом». Журнал «Тихое семейство» Эренбург писал от руки и размножал на гектографе. Так что от авторства никак не отвертишься. В архиве Б. И. Николаевского (а теперь, наверное, в Гувер-лайбрери) был полный комплект «Тихого семейства», который я с удовольствием проштудировал. Но «Тихое семейство» выходило в «те баснословные года»… К позднему Эренбургу, ставшему не только панегиристом «старшего дворника», но, думаю, и просто порученцем НКВД (за что говорят некоторые факты), я еще вернусь.

В Берлине Эренбург издал много книг: «Хулио Хуренито», «Трест Д. Е.», «Жизнь и гибель Николая Курбова», «13 трубок», «Неправдоподобные истории», «Шесть повестей о легких концах», «Звериное тепло», «Отреченья», «Золотое сердце», «Лик войны», «А все-таки она вертится» и другие.

А теперь — поучительная история, как Ященко помирил Толстого с Эренбургом. Помирил ловко, зная и того и другого и вообще недуги писательских душ. Толстой Эренбурга ненавидел, а когда-то были хороши. Помню, раз придя в редакцию, Толстой говорит мне: «Роман Гуль (он почему-то всегда меня так называл), зачем вы пишете хвалебно об этой сволочи? (Я напечатал несколько положительных рецензий в „НРК“). Вот так ведь и делается реклама, а он же и не писатель вовсе, а плагиатор и имитатор. Хотите знать, как он написал свой „Лик войны“? Попросту содрал всякие анекдоты, „пикантности“ и парадоксы с корреспонденции французских газет — и получился „Лик войны“. Это же фальшивка!»

Эренбург не оставался в долгу и о Толстом говорил не иначе как с язвительной иронией — старомоден. Для их примирения Ященко избрал такой метод. Приходит Толстой. То да се. Ященко вдруг так, к слову, роняет: «Вот, Алешка, ты ругаешь Эренбурга, а он у нас вчера был и говорит: знаете, я Толстого не люблю, но последняя его вещь, должен сказать, превосходна! Ничего не скажешь!» — Я молчу, но вижу, что Толстой верит, и ему приятно, хоть для приличия и говорит: «Ты врешь, Сандро?» — «Да вот Роман Борисович свидетель». Толстой что-то хмыкает, но я вижу, что клюнул.

Заходит Эренбург. Разговор о том о сем, и в разговоре Ященко запускает другого ерша: «Вот, Илья Григорьевич, вы ругаете Толстого, говорите, что старомоден и все такое. И он это знает, а вот вчера он был здесь и говорил: „Ты знаешь, не люблю я твоего Эренбурга, но последняя его вещь — надо сказать — замечательна! „Хулио Хуренито“ — это класс!“». И я вижу, что Эренбург верит. И ему приятно.

В конце концов Ященко добился своего: у Толстого и Эренбурга отношения возобновились, и Ященко, хохоча, говорил мне, что у него это для писателей проверенный метод, ибо все слабоваты в «этом самом местечке».

В «Новой русской книге» я познакомился с Андреем Белым. Он приходил довольно часто, печатал в журнале статьи, дал свою автобиографию. Среднего роста, не худой, не полный, с полудлинными пушистыми волосами, раздуваемыми при его резких движениях, с большим лбом, переходящим в лысину, с какими-то блуждающе-разверстыми глазами, Белый производил странное впечатление, причем чувствовалось, что в эту «странность» он еще слегка и подыгрывает. В Советской России Василий Казин писал о нем:

Это верно: в общении Белый держался «на жесте». Может быть, с близкими людьми он был и попроще, хотя вряд ли у Белого даже могли быть «действительно близкие» люди. Казалось, что Белый из тех, кто рожден «одиночкой». Люди ему, может быть, вовсе и не нужны. Н. В. Валентинов (Вольский), в молодости очень близко знававший Белого, как-то, смеясь, говорил мне: «Белый ведь как ангел — голова, кудри, плечики, начало туловища, а дальше ничего нет!». При всем том Белый был, конечно, замечателен и «уникален». Интересно рассказывает о тогдашнем Белом Марина Цветаева. На Белого все «смотрели, верней: его смотрели, как спектакль, сразу бросая его одного, как огромный Императорский театр, где остаются одни мыши». Вот в Берлине они залетели куда-то, на какую-то большую высоту, на какую-то башню. «Стоим с ним на какой-то вышке, где — не помню, только очень, очень высоко, И он, с разлету беря меня за руку, точно открывая со мной мазурку: