Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В «Новой русской книге» я напечатал литературно-критическую статью о творчестве Белого, но сокращенную. Полностью она вышла брошюрой в берлинском издательстве «Манфред». Знаю, что Белый ее в Берлине читал и она ему не понравилась. Да и не могла. А вот Владислав Ходасевич, встретив меня на улице, сказал: «Прочел вашу работу о Белом. По-моему, вы там верно что-то в нем нащупали». В те дни я увлекался эротическим подходом к литературе. Но когда позднее я написал такую же работу о Ходасевиче и ему о ней пересказала, уже в Париже, его старый друг Нина Ивановна Петровская (с которой я тоже дружил, и об этой «Ренате» из «Огненного ангела» я еще буду говорить), Ходасевичу это вовсе не понравилось. Статью о нем я долго не решался публиковать и напечатал только в Нью-Йорке в 1973 году, в своем сборнике статей «Одвуконь», да и то в смягченном и расплывчатом варианте, изменив заглавие (неудачно, по-моему). Первоначально она называлась лучше, но уж очень как-то «медицински». Не хочу даже приводить.

В связи с моей статьей об А. Белом — вспоминаю. После собрания в «Доме искусств» сидели мы как-то в ресторане у стойки бара: я, Ю. Офросимов, Ф. Иванов и художник Лазарь Меерсон. Были в хорошем настроении. Вижу — в глубине ресторана встали и идут к выходу (в нашу сторону) А. Толстой и А. С. Яшенко. Возле нас остановились. Присели на высокие стулья. Толстой сел рядом со мной и говорит: «Только вчера прочел, Роман Гуль, вашу статью о Белом. Верно. Очень верно прощупали, Вообще весь подход — верный. Искусство, конечно же, в основе своей — эрос». Я поблагодарил. Завязался разговор. Толстой, по-моему, был подвыпивши, очень разговорчив. «Вот, — говорит, — Макс Волошин. Я ведь Макса как облупленного знаю. Талант. Большой талант. Но, заметьте, все — эпика или… так, беспредметная лирика. А почему? Да потому же, что у Макса…» (и Толстой довольно нецензурно рассказал о якобы неком анатомическом недостатке Волошина, причем показал на свой мизинец и дважды на свою голову).

Рассказ его вызвал сдержанные улыбки… «Ну, да, ну, да, — продолжал Толстой, — в этом же ведь все дело: „В дождь Париж расцветает, как серая роза“ — прекрасно, совершенно прекрасно, но любовной-то лирики у него нет ни строчки… и все поэтому…» Мне захотелось подразнить Толстого, я сказал: «А знаете, Алексей Николаевич, о ком я сейчас пишу?» — «О ком?» — «О вас». Толстой как-то даже смутился (чего я в нем не подозревал). — «Ну, это вы бросьте, Роман Гуль, бросьте, у меня ничего интересного на эту тему нет… бросьте…» Я засмеялся. И Толстой понял, что я его «разыгрываю». Но он был прав, в его творчестве ничего интересного для эротического подхода к литературе не было. В особенности уж в «Аэлите» и прочей «коммерческой» литературе, чем он тогда занялся. А на самом деле я писал тогда о поэзии А. Блока (в ней, конечно, острейший материал!), только так и осталась в черновиках эта статья. Я охладел быстро к этому подходу, хотя, думаю, что в нем есть какая-то несомненная верность.

Часто в «НРК» приходил тишайший Борис Константинович Зайцев. С Ященко они были хороши по Москве. Иногда он заходил со своей энергичной, остроумной женой Верой Алексеевной. В Берлине Зайцев издал три тома своих старых рассказов и пьес («Тихие зори», «Сны», «Усадьба Ланиных»). В «НРК» мое знакомство с Зайцевым было поверхностным. Позже, во Франции, я узнал его ближе, когда после Второй мировой войны мы оба работали в парижском «Союзе русских писателей и журналистов»: он председатель, я — товарищ председателя. Но это относится к главе «Россия во Франции».

Заходил в «НРК» Алексей Михайлович Ремизов, на которого всякому любопытно было посмотреть и которого всякому стоило послушать. Вроде карлика, угловатый, «футуристический», весь «сделанный», как и его проза — с завитками и завитушками. Конечно, Ремизов своеобразный прозаик и в литературе занял свое место, но я никогда не был поклонником его таланта; нравилась мне только его «Взвихренная Русь» (Временник 1917–1921 гг.). Ремизов — хитрюга и ловкач. Любил, чтоб о нем писали (хвалебно, конечно). Посему, наверное, вскоре и Ященко и я получили из его Обезвелволпала (Великой Обезьяньей Вольной Палаты) превосходные грамоты, удостоверяющие, что мы возведены в кавалеры 1-й степени сего фантастического, придуманного Ремизовым, ордена. Ященко — с заяшными шариками. А я — с васильками. Грамоты эти Ремизов писал сам на плотной бумаге удивительной, старинной славянской вязью со всякими выкрутасами и росчерками и неизменно подписывал: скрепил забеглый канцелярист Обезвелволпала Алексей Ремизов. Когда я потерял грамоту, А.М. прислал мне, уже из Парижа, «взамен чудесно пропавшей грамоты» — новую, замечательную, с возведением меня уже в «берлинские полпреды Обезвелволпала», с подписями мексиканского полпреда Д. Святополк-Мирского, парижского полпреда П. Сувчинского, а скрепил, конечно, забеглый канцелярист Алексей Ремизов. Эта грамота ездила со мной по всему свету, пока я не передал ее (вместе с другими документами) в прекрасный русский архив и музей моего Друга Томаса Витни в Америке (Вашингтон, Коннектикут). Ремизов любил прибедняться, хныкать, жаловаться на беды жизни, но всегда жил неплохо, умел находить и издателей и почитателей; в годы эмиграции он ухитрился выпустить сорок четыре книги и в зарубежной печати опубликовал больше семисот отдельных опусов.

В Берлине у Ремизовых на Кирхштрассе я был как-то всего раз. Но мои Друг, художник Н. В. Зарецкий, очень любивший Ремизова как великого забавника, бывал у него часто, крепко дружил с ним и много о нем рассказывал. Так, оказывается, Ремизов у себя устраивал выдумки-игры. С гостями. И вот как-то после обеда Ремизов объявил, что сегодня будет игра в ревком. И обращаясь к своей жене, богатырской женщине необычайно полных форм, Серафиме Павловне, рожденной Довгелло, — сказал: «Ну вот, Серафима Павловна, стало быть, вы будете у нас — ревком!» 1 На что Серафима Павловна, обидевшись, ответила: «Я не хочу быть ревком, я хочу быть царица!» Так «игра в ревком» и не состоялась.

Одно время в Берлине Ремизов редактировал (вместе с Н. М. Минским) шуточный листок (в несколько печатных страниц) «Бюллетень дома искусств» и в нем печатал всякие фантастические штуки о братьях-писателях. Но некоторые из писателей (например, Е. Лундберг) на него за них обиделись, и листок прекратился на втором номере. Помню из него только заметку, как Н. Бердяев почему-то проглотил сливовую косточку и что из этого вышло. А о приехавшем в Берлин Борисе Пильняке сообщалось, что какие-то люди на каком-то собрании — с криком «Пильняк начинается!» — бросились друг на друга. Ремизов был хорош с А. Белым, Н. Бердяевым, М. Горьким.

Заходил (но не часто) в «НРК» старичок-живчик, в былом декадент-символист Николай Максимович Минский. Тот самый, стихи которого — «Тянутся по небу тучи тяжелые» и «Я боюсь рассказать, как тебя я люблю» — были положены кем-то на музыку и до революции обошли всю Россию как мелодекламации. Их у нас декламировали всегда на гимназических вечерах. Минский был еврей, хотя вид у него был самый русейший. В свое время злой критик «Нового времени» Буренин, который, говорят, своими жестокими статьями ускорил смерть чахоточного Надсона, написал эпиграмму на Минского: «Я в храм вошел /И в храме замер / Там Минскому / Поставлен мрамэр!».