Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Константин. С.-Петербург, 24 октября 1833 года

Вчера я обедал у Блоома [датского посланника]. Его обеды теперь сделались очень приятны. Вчера были князь Кочубей, князь Александр Николаевич, граф Нессельроде, Орлов, Левашов, князь Петр Михайлович, князь Трубецкой, Полетика, Кирилл Нарышкин, Блудов, Головкин, Васильчиков Илларион Васильевич и князь Никита. Смеху было много. Князь Волконский писал, чтобы Иванова выпроводить сюда, где будет получать 10 000 вместо 5000 фр. Полетика говорит, что он раскаивается и сам желает возвратиться в Санкт-Петербург. Забыл тебе сказать, что я в воскресенье с Вяземским ездил в маскарад, где было ужасно много народа.

Брунов, приехавший из Берлина, оставил там Манычара и обещает нам его на днях, чему я сердечно рад. Потерянный с эстафетою пакет графа Воронцова найден.

Александр. Москва, 24 октября 1833 года

Только и разговора у нас, что о дуэли Воейкова и Веревкина; обоих знаю, сожалею об обоих, но паче о Веревкине, который будет иметь камень на совести своей (толкуй себе как там хочешь и оправдывай убийцу законами чести, он все убийца), да и брата вовлек в несчастие, взяв его в секунданты. Каково несчастной матери? Каково доброму, почтенному отцу, ежели он видит с того света, что делается на сем?

Как же не чудак Демидов Павел: не доехав до Петербурга, ворочаться в Курск! Но нельзя человеку быть Демидовым и не быть чудаком. У всякого из них своя странность.

Александр. Москва, 25 октября 1833 года

Я тебе, кажется, писал о молодом Толстом, славном музыканте, который прекрасно сочиняет, аккомпанировал Кате и Ольге, сочинял музыку для их голосов. Мы очень были ему рады всегда, ласковы. Только вчера он вдруг бряк мне предлинное письмо – в роде Родионова об Ольге – и просит у меня Катенькину руку, зная едва и ее, и нас. Я ему отвечал очень ласково и очень откровенно. Говорю ему, между прочим: «Просьба, которую вы только что сделали, уже сама по себе доказывает, что вами руководило только чувство. Любовь слепа. Вы едва вступили в свет, едва знаете мою дочь, едва занимаете какое-то положение в обществе, вам еще надобно отдать бесконечный долг государю, родине, родителям и обществу. Мне невозможно поощрить вашу надежду», – и проч., а потом даю ему слово, что о письме его не будет знать никто, а ежели узнают, то вина будет не моя, а его. На мое письмо отвечал он; опять говорит о своем отчаянии, что сию же минуту оставляет Москву, и навсегда, на что я опять ему отвечал пятью строками: «Уезжайте, молодой человек, уезжайте! Время лечит все страдания. Прошу вас считать меня, несмотря ни на что, в числе тех, кто питает к вам подлинную привязанность». Вот чем и кончился роман.

Я полагаю, что Толстого нет уже в Москве теперь. Это внук Михаила Илларионовича Кутузова, Теофил Матвеевич; сестра его у великой княгини Е.П. фрейлиной.

Ежели нельзя будет скрыть от Кати, то я ей напою мораль, чтобы была осторожнее впредь и обходилась совершенно одинаково со всеми, а то малейшее предпочтение или кружит голову молодежи этой, или дает повод к сплетням кумушек, а молодой девушке должно и то и другое избегать. Мне очень жаль, что музыка и пение наше сядут на мель.

Константин. С.-Петербург, 30 октября 1833 года

Вчера были мы во Владимирской думе от десяти часов утра до трех. Высидели порядочно, но зато все баллотирования кончили. Тут были великий князь и вообще все почти кавалеры 1-й и 2-й степеней, прочих также множество. Великий князь остался до конца, а по его приказу и все.

Константин. С.-Петербург, 6 ноября 1833 года

Вчера последний раз собирались мы в Думе, для подписания доклада государю. Великий князь опять изволил быть, и были также все тузы первой степени. Там узнал я о смерти графа Валентина Строганова, долго страдавшего от водяной болезни, несмотря на молодые его лета. Граф Ламберт-отец также мне сказывал, что умерла жена его брата, тайного советника, поселившегося несколько уже лет в деревне.

Константин. С.-Петербург, 10 ноября 1833 года

Я тебе вчера ни слова не сказал о новом театре, а кажется, также и об обеде Виельгорского, третьего дня. На последнем нас было немного: Жуковский, Норов, Вяземский, Кругликов, Волков, князь Григорий Волконский, Извеков и я. Обед был славный и очень веселый. Так как дорогой именинник живет возле самого нового театра, дом об дом, то, надев мундиры, и пошли мы все туда. У нас была ложа в первом ряду, этак прекрасно все было видно. Императорская фамилия была в большой ложе, все присутствующие из служащих были в мундирах, дамы нарядны, театр прекрасно освещен, так что зрелище было самое праздничное. Театр невелик, но выстроен хорошо и убран с большим вкусом, хотя просто. Архитектором был Брюллов: этого довольно.

Константин. С.-Петербург, 13 ноября 1833 года

Третьего дня около половины шестого прекратились страдания моего верного Клима. Сколь ни ждал я его кончины, но сердечно она меня опечалила. Почти 40 лет он был со мною, все переносил и в дорогах, и в походах, и на земле, и на море, всегда был верен и предан. Если бы не несчастная его слабость, он бы мог еще прожить лет тридцать и был бы человеком совершенным; но где искать совершенства в этом классе, когда и в семьях образованных людей оно столь редко находится? Сегодня его хоронят на Волховом кладбище: поеду с Сашкою отдать последний долг верному слуге. Царство ему небесное! Пять лет он страдал и все терпел без роптания; его третьего дня утром причащали, соборовали маслом, он был все время в памяти, всех узнавал; но надобно было как будто будить, а говорил уже совершенно невнятно. Перед кончиною нянюшка хотела ему дать воды, но он махнул рукою, что не хочет, хотел перекреститься и с тем вместе испустил дух.

Надобно собираться на церемонию, священник явился. Нянюшка взялась все устроить, и все будет прилично; я не велел ей жалеть денег, желая хоть в этом печальном случае доказать всем, сколько я любил покойного.

Константин. С.-Петербург, 15 ноября 1833 года

Ломоносов мне пишет из Лондона, что Дмитрий Сергеевич Ланской приехал туда столь слабым, что нельзя было предпринять операцию от каменной болезни, с тем он и жизнь кончил. Добрый был человек. Для Нарышкинской комиссии теперь безвозвратен, и я, право, не знаю, кого изберут на его место. Он знал хорошо хозяйственные дела, что необходимо для управления столь большим имением, и еще расположенным в разных губерниях. Как бы я рад был, если бы мог совсем избавиться от этой комиссии, которая отнимает у меня и последнее свободное время.

Константин С.-Петербург, 18 ноября 1833 года

Как я благодарен милой Ольге! Спросишь, за что? А вот за что. Ей захотелось несессер, а от этого вот сцепление обстоятельств, кончившееся для меня приятнейшею встречей. Она захотела, муж купил, поручил тебе, ты мне, я комиссию исполнил, вы прислали деньги, и вчера, отделавшись часу в четвертом, пошел я в английский магазин расплачиваться. Иду по доскам, что перерезают Исаакиевскую площадь, потихоньку пешком. Вижу, что идущий навстречу солдат снимает фуражку. Я полагал, что за мною, верно, идет какой-нибудь офицер, только этот офицер меня за руку – здравствуй! Это был государь. Я остановился, снял шляпу, но он велел мне накрыться, и прошел я с его величеством шагов с триста, после чего он сел в коляску. Был, как всегда, чрезвычайно милостив, раза два взял за руку, спрашивал о вас, что ты делаешь, часто ли пишешь, как управляешься с почтальонами. Натурально, я на все отвечал как должно. Прощаясь, взял опять за руку: «Прощай, любезный!» А тут толпа так за ним и бежит. Как видно, что сердечно его любят! Да как и не обожать такого ангела? Давно я государя не видал, то есть близко, и не говорил с ним. Эта встреча меня душевно усладила и не могла не принести мне счастия, и, подлинно, возвратясь домой, узнал, что процесс детей по наследству, оставленному им Лизкою, был решен и в Сенате единогласно в их пользу. Благодарение Всевышнему!