Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Завтра, понедельник: представление государю, обед во дворце, старшинам Собрания явиться к его величеству для приглашения на бал, и для этого надобно мне завтра ранее ехать во дворец. Ввечеру французский театр. Вторник: маскарад в Собрании. Среда: бал у князя Дмитрия Владимировича. Сейчас получаю записку от Ольги, что княгиня Татьяна Васильевна приглашает ее и Катеньку участвовать в живых картинах, кои будут у нее также в среду. В четверг государь изволит смотреть уланов. Стало быть, не прежде изволит выехать, как в пятницу. Вот что известно до сих пор. Передай, любезный друг, князю все, что найдешь достойным его внимания. Вот, кажется, все, касающееся до сегодняшнего дня.

Александр. Москва, 28 ноября 1833 года

Наконец ты говоришь о высочайшем путешествии. Граф Александр Христофорович мне сказал между прочим: «Я не знал, как скрыть это путешествие от вашего негодника-брата, и мне нужно было о многом договориться с почтой перед отъездом; ведь спросить маршрут – значило посвятить его в тайну», – и проч.

Письмо твое, привезенное Потоцким, я повез тотчас сам к графу Александру Христофоровичу. Не было дома; сказали, что в театре французском. Я туда, нашел его в ложе одного, – государь еще не бывал; я отдал графу пакет в собственные руки . Он, тут же распечатав, к люстре подошел, чтобы читать. «У чертова Воронцова, – сказал он, – такие мерзкие чернила, что нет возможности читать его при свечах, надобно отложить на потом», – велел тебе кланяться и благодарить. Сказывал он также, что фельдъегерь, приехавший из Петербурга, жаловался на лошадей, что из Черной Грязи или Подсолнечной (что не одно и то же) ехал пять часов; сомневаюсь в первой версии: слишком бы плохо.

Я, не ожидая записки от графа Александра Христофоровича, которую он обещал и которую до сих пор не имею, отправил в ту же минуту Цуцкина на тракт исследовать строжайше; вчера послал Цуцкину подтверждение еще, завтра его ожидаю. Правда, что избиты и замучены лошади, ибо были морозы без снега, бойко и тяжело ездить, но все не резон: курьерские должны быть отборные. Все это меня немало тревожит, но Бог поможет все устроить. Меня тем более пугает это, что государь был столь милостив и мне не изволил даже заикнуться.

Есть глухая молва во дворце (где я всеми силами и каналами стараюсь проведать о будущем), что государь изволит съездить в Тулу, а может быть, и в Орел и Курск, дабы своими глазами увидеть противоречия, кои доходят до его величества касательно голода. Это невероятно, ибо как тогда воротится к 6-му в Петербург? Однако же я сейчас отправил Штемпеля (проворный и исправный чиновник, бывший объездным офицером) по тракту до Серпухова, а в случае надобности даже до Тулы; ибо не хочется мне сказать Трубецкому, чтобы не наделать тревоги, чего государь не жалует. Дай Бог, чтобы предосторожность была лишняя, но лучше ее взять. Ежели государь и изволит поехать, то не прежде, как в ночь на пятницу, ибо в четверг, 30-го, созвана сюда на смотр уланская дивизия.

Буду поступать, как предписываешь, да я так и делал; все бумаги отправляю, по обыкновению, к князю, и сие отменится разве каким-либо особенным высочайшим или Князевым приказанием. Вот и весь ответ, давай теперь рассказывать.

Государь пожаловал вчера во французский театр, который был полон, несколько раз аплодировал и смеялся игре Эрве в водевиле «Ландо».

Сегодня Собрание, опять непонятная для меня перемена: я слышал сам, что государю было угодно почтить этот бал обыкновенным вторичным приездом, и потому всем быть во фраках (разумеется, что мы, старшины, должны его величество принять в передней в мундирах), а теперь публиковала полиция, что всем, даже отставным, быть в мундирах. Да иной несет свои последние 10 рублей, чтобы взять билет и видеть государя, а будучи 10, 20, 30 лет в отставке, не имеет или не имел никогда мундира, со слезами не поедет; а это значит, что будет на 500 человек менее, и государь заметит, что пусто. Не знаю, какая умница выдумала эту перемену.

Завтра государь кушает у князя Сергея Михайловича Голицына, ввечеру – у князя Дмитрия Владимировича. Княгиня не хочет, чтобы танцевали: это день кончины ее матушки. Без танцев не думаю, чтобы удался вечер; делают живые картины, но так наскоро, что не может быть хорошо. Просили моих двух, но где же успеть: надобно думать о туалетах на ужо и завтра. Будут тоже петь сцену из «Роберта-дьявола» Бартенева и Пашков, но это опишу в свое время тебе. Прощай покуда, припишу уж, что случится, при запечатывании письма. Адлерберг и Арендт приехали, первый нездоров.

Видел я княгиню нашу Долгорукову, которая видела княгиню Е. Павловну Урусову, и та ей рассказывала, как государь был у них вчера; видно, там и засиделся, ибо в театр приехал в средине второй пьесы. Император много разговаривал об Ольге и детях ее. Княгиня сказала его величеству, что Ольга похорошела. – «Тем лучше, – изволил он отвечать, – подойду к ней с комплиментом завтра в Собрании».

Другие уже говорят, что государь поедет в Воронеж; все это невероятно, а надобно ухо держать востро. Нового ничего более не знаю; что знал, то все написал.

Александр. Москва, 29 ноября 1833 года

Бал наш вчерашний был прекрасный, мой милый и любезнейший друг. Как я предвидел, из-за повестки быть даже отставным в мундирах на 500 человек было менее, то есть 1000 человек с небольшим, но зато весь бомонд, и не было тесноты, а потому и жара большого. Сначала так было мало, что князь Дмитрий Владимирович беспокоился и велел после пускать и во фраках приезжающих, на что глядя, бывшие на хорах во фраках также сошли вниз. Государь пожаловал в 10 часов в гусарском мундире. Мы встретили его величество на лестнице, то есть на крыльце; как вышел из кареты, то весь стоявший на площади народ закричал «ура!». Государь обошел угол залы и, увидев статс-даму Муханову, открыл с нею бал. Я начала видеть не мог, ибо получил отношение от Адлерберга с пакетом нужным для отправления барону Розену с нарочною эстафетою.

Когда я возвратился, увидел прежде всех Катю. «Ах, папа, если бы вы видели, с какой добротой император подошел ко мне, взял меня за руку, пожал ее и говорил со мной, все время сжи мая ее в своей! Он спросил меня, вспоминаю ли я иногда о Петербурге». Государь не изволил разбирать чинов, ибо четвертый польский танцевать изволил с Ольгою, которая была вне себя от радости: так был добр государь к ней. Она говорит, что так ему обрадовалась, что была глупа, сначала смотрела в глаза и не знала, что говорить. «Государь! Дозвольте мне прийти в себя от вашей милости, я совсем поглупела от радости, что снова вас вижу, и не знаю, что говорить». – «Так, значит, я буду с вами говорить, – сказал государь, – и скажу вам, что нахожу вас очень повзрослевшей… не прибавлю иного, – прибавил мило государь, – вы о том догадаетесь. Как поживает ваше милое семейство?» Ольга рассказывать стала, государь слушал, и хотя польский кончился, он изволил остаться возле нее и разговаривать минут десять. «Ах так! – изволил он сказать. – Вам надобно навестить нас в Петербурге». – «Государь, я только того и желаю; посудите: мой дядя еще не видел меня замужем». – «Ну что ж, вот и вторая причина; да не откладывайте, вы теперь тонки, стройны… и кто знает (указывая на брюхо), что может статься». – «Не решаюсь обещать, государь, ведь я строила те же планы и в прошлом году, да не смогла исполнить». Государь еще позже к ней подходил опять…