Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 20 апреля 1829 года

Только что собрался я было ехать к Фавсту, является Похвиснев. «Поздравляю вас с милостью монаршею!» – «Что такое?» – «Вот вам письмо от братца». Я ушел к жене в спальню, и тут мы покойно поплакали, читая письмо твое от 16-го. Ох, воскресил ты нас, бесценнейший брат! Ибо кому же, ежели не твоим неусыпным попечениям, обязаны мы милостью, которую получаем? Десять тысяч, кажется, небольшая сумма, но для нас это в теперешнее время великая подмога. Когда получу прибавку, графом обещанную, то буду истинно доволен, и граф увидит, стану ли когда-нибудь о себе просить. Мы в такой радости, что описать тебе не могу. Нашу нужду терпели и люди наши, нам преданные. Весь дом в волнении, а Наташа не перестает плакать и от радости, и от слабости. Бог тебе воздаст за радостный этот для нас день! Я не соображу ни одной мысли.

Александр. Москва, 21 апреля 1829 года

Ты отдашь справедливость моей рассудительности: пожалование красного кафтана наделало бы много шуму по Москве, пожалование десяти тысяч единовременно покажется весьма маловажной наградою для чиновника 4-го класса. Это так, но кто взглянет в мою шкуру, кто знает нужду мою, и кому захочу я ее открыть? Всякую малейшую пользу для моей семьи предпочту наружному вздорному блеску. Я сенатор в моих собственных глазах, ежели государю угодно было найти, что я достоин сего звания. Это внимание государя дороже мне всего. Я думаю, как Волков, что государь точно так же и 25 тысяч изволил бы пожаловать мне, как и 10 тысяч; но тут надо другого начальника, как граф Нессельроде, говори ты там что хочешь! Благодарнее души моей нет, я ценю то, что вымучил ты у вице-канцлера, благодарю его, но грешен: не лежит сердце к нему. Так ли делают добро? Десять тысяч будут для меня передышкой великою. Никогда государь не давал еще так кстати нуждающему, как этот раз. Поверь мне, что всякая сотня рублей станет ребром. У меня столько мелких долгов, что стыжусь их. Бедная моя жена (теперь можно тебе сказать) продала маленькие свои жемчуга и фермуар, подаренный ей покойной императрицей Елизаветой Алексеевной, чтобы купить четырехместную карету, без коей нельзя было никак обходиться; было ехать куда с детьми, так делалось все в два каравана: четверых не посадишь в двухместную карету. Десять тысяч не заваляются у нас, но это откроет нам кредит наперед.

Александр. Москва, 29 апреля 1829 года

Не удалось мне попасть на вчерашний славный спектакль, а только афишку достал. Из оной видел я, что Семенову именуют княгиней Гагариной и что «Ненависть к людям», комедию Коцебу, перевел Малиновский, не знающий ни слова по-немецки. Это ташеншпилерская штучка!

Бедная Софья Александровна Волкова вдруг занемогла. Очень она мучилась, и Сашка всю ночь был на ногах. Вчера ввели меня к ней; узнать ее нельзя, хотя и лучше. Она хотела меня видеть и просила написать ей письмо к Дибичу, только что в силах будет подписать: просит, чтобы отпустил Акинфиева к жене, которая лежит в Яссах отчаянно больна. Везу к ней сейчас письмо, а она тебя просит доставить оное как можно скорее к Дибичу, который, бывало, живал почти на хлебах у Волкова и называет Софью Александровну своей капитаншею и поднесь. Ежели, Боже сохрани, умрет Наталья Александровна, то останется дочь семи лет совершенно на Божью волю без отца и матери.

Понимаю, что тебе много хлопот теперь. Пусть благодать Божия сопровождает всюду государя и всю свиту! [Николай Павлович ехал тогда короноваться в Варшаву, с государыней и наследником. Вот и Энгельгардт пригодился, да не все ли репнинские были и теперь еще полезны государю? Сколько хороших слуг доставил князь Николай Васильевич государству!

Желаю, чтобы сладилось дело Дашкова, но сомневаюсь, зная Софью; ее претензии очень велики, и она не пойдет замуж по расчету, но я прощупаю тихонько почву и тебе о сем напишу.

У меня была подписка на праздник, который готовится для Гумбольдта [46] Александр Гумбольдт – немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник. В 1829 году совершил большое путешествие по России. ; нечего делать, подписал и я. Человек сорок уже есть и до 3000 рублей собрано.

Александр. Москва, 30 апреля 1829 года

Я тебе говорил в свое время о бумаге, которую Волков просил меня написать; да не было ему все досугу прочитать ее вместе со мною. Сегодня велел сказать, что имеет утро свободное, чтобы я приехал, что будем одни. Ему очень понравилось, исправлю некоторые замечания его и перепишу набело, а там и тебе сделаю копию. Волков посылает это Бенкендорфу, который государю покажет. «Надобно ли вас назвать?» – спрашивает Волков. «Да почему же нет? Я не откажусь ни от чего, что написал, мои мнения и чувства не таковы, чтобы я их прятал». Я уже с Лобановым много толковал о необходимости опровергать то, что иностранные журналы врут насчет России. «Напишите о сем небольшую записку и передайте ее мне»; я начал было писать, но мысль родилась за мыслию, записка вышла поогромнее, Лобанов скоро уехал, и я не успел ее обработать. Странно, что Волков после мне начал говорить о том же точно и просил отдать ему мою записку, прибавляя: «Ежели и не состоится мысль, которую ты предлагаешь, то все-таки государь увидит, что ты человек благонамеренный и что умеешь хорошо обдумать и написать бумагу». Чтобы не подумал Нессельроде, что я хотел мимо него что-нибудь представить государю, то Волков напишет, что имел со мной разговор о вздорных слухах, разглашаемых по Москве, и, найдя многие мои мысли основательными, он меня убедил составить письменную заметку, получив которую, долгом считает сообщить Бенкендорфу, и проч.

Конечно, брат, 10 тысяч не суть важны, но меня это очень оживило: легче будет дышать нам теперь. Мы наняли шагах в ста от прежнего дому дом Киреевского на Арбате за 2000 рублей в год, дом застрахован; это также выгода для нас.

Александр. Москва, 3 мая 1829 года

Вчера была драка во французском театре. Все съехались; разумеется, многие отпустили кареты домой, пьеса долго не начиналась. Выходит актер и объявляет, что по причине внезапного недомогания мадам Вальмон спектакля не будет; а вместо того узнали, что Монье – вероятно, пьяный, – расквасил рожу и подбил глаз бедной Вальмон и поколотил еще мадам Виржини. Полицмейстер Миллер и Иван Александрович Нарышкин ходили на сцену мирить, но нечего было делать: как же женщине с подбитым глазом явиться на публике, да еще такой красивой женщине, как мадам Вальмон! Хороши господа французы.

Благодарю тебя за вести ваши. Вот и Вигель с местом [директора Департамента иностранных исповеданий]. Я очень рад.

Александр. Москва, 8 мая 1829 года

Долго болтал я с Волковым. Меня теперь взяло раздумье. Он говорит, что велено одни самонужнейшие бумаги посылать в Варшаву и далее, а что прочие должны ожидать возвращения Бенкендорфа в Петербург; потом рассудил я, что во всяком случае записка моя не минует Нессельроде, который может подумать, что я хотел что-нибудь поднести государю мимо него, чего не было у меня в мыслях. Я сказал Волкову, что коли так, то уж я лучше перепишу и тебе пошлю прочесть и требовать твоего мнения. Он очень одобрил это, и я сам теперь уже рад этой остановке, ибо самый благонамеренный поступок может быть инако истолкован начальником мнительным, каков граф наш. Я занялся этим вместо забавы. Нимало не дорожу трудом своим; ежели найдешь его достойным внимания, то можешь и графу послать, а не то оставь у себя сувениром.