Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Александр. Москва, 27 мая 1829 года

Уф, милый друг, был я у Кащея [так звал Булгаков богача Самарина]. Приезжаю – дома нет. Досадно! Такая даль, у самого дома его прорвало землю, мост снесло, чуть меня не вывалили. Другой раз приезжать тяжело, да и приезжать не на радость. Я решился его дожидаться, а между тем пошел смотреть развалины его и опустошения. Едет Кащей на жалких дрожках, клячею чахоточной запряженных, в шинелишке, и черная ермолочка на голове, ну точно Гарпагон. По следам его вошел я в комнату.

«Батюшки, как вы похудели, Александр Яковлевич!» – «Да похудеешь, как в болезни, да имеешь еще дела с людьми, кои хотят вашего разорения; но прежде всего вот вам письмо от брата, которого вы и обидели, и разогорчили вашим письмом». Встал, испугался, начал ходить по комнате. «Как это? Как это?» – «Да вы грозите представить князю Голицыну заемное ваше письмо». – «Помилуйте, это не то; меня принуждают дом отделывать, денег у меня нет…» – «Да вам князь скажет: “Ведайтесь судом, а дом отделывайте-таки”. Ужели вы думаете такую громаду отделать с тем, что мы вам должны?» – «Помилуйте, вы меня не понимаете, Александр Яковлевич. Я советовался с вашим братцем как с приятелем и нимало не грозил; вы сами знаете, что это долг старый, что я ничего не получал так давно, что терплю нужду, разорение». – «Долг этот, конечно, старый; что брат был вам должен, он вам заплатит. Какое же терпите вы разорение? Разве мы просим вас, чтобы вы претензию уничтожили? Разве мы не платим или не приписываем 10 процентов? Одолжают, когда дают деньги без или с малыми процентами, как делают это, например, Миллерша, Попов и другие кредиторы наши». – «Да помилуйте, намедни был у меня Иван Алексеевич Яковлев; он мне говорит, что ваше заемное письмо, по 10-летней давности, выходит белая бумага». – «Иван Алексеевич не я и не брат мой; говори он, что хочет; плут и по векселю не отдаст, а заведет тяжбу, а честный человек и без виду заплатит, что должен. Теперь не в этом дело. Брат мне дал комиссию у вас быть, сделать расчет, дать вам новое заемное письмо и что-нибудь устроить для будущего платежа». Тут взял он аспидную доску, час марал; исписав одну доску всю, принялся за другую, считая рекамбии; ну, одним словом, жидовский счет. «Извольте же это сокращенно написать на бумагу». Он написал. «Ну позвольте же вам заметить, П.И., что всякая претензия, даже после 10-летнего срока, может только удвоить, а вы в 8 лет из двух капиталов 12 000 и 4500 рублей, то есть из 16 500 рублей сделали с лишком 37 тысяч рублей! Быть так, дайте вашу записку; я пошлю ее брату. Я вижу, что делать нечего: он не поверит, чтобы такой расчет мог быть сделан приятелем, коему он всегда старался угождать; увидев же вашу руку, я уверен, что он согласится со мною, то есть продать часть имения, чтобы вас только скорее совершенно удовлетворить». – «Помилуйте (опять вскочив со стула), вы хотите меня перессорить с вашим братцем». – «Нимало, пожалуйте мне вашу записку, расчет».

Уж подумал ли он, что я донести хочу на него как на ростовщика, – не знаю; только он не дал мне свое маранье и просил, чтобы я сделал свой расчет, по коему выходило около 30 тысяч; ну пошли тут споры, коим конца не было, все жаловался, что мы хоть бы немного денег, да ему давали. «Ну могут ли вам 1000 или 2000 рублей делать разницу при вашем состоянии?» – «Ах, батюшка, да поверишь ли ты Богу, что иной раз ста рублей нет у меня». – «Ну, этого мы не полагали, а то бы вам уделяли, как другим, хоть понемногу. Правда, что брат мне один раз писал вам дать 2300 рублей, но я предпочел отдать их старушке Батацовой, которая процентами нашими живет». – «Вот, мой голубчик Константин Яковлевич знает мои нужды, а когда это было?» – «Прошлого года!» – «А я в прошлом-то году бился как рыба об лед, мне бы клад были 2300 рублей!»

Нечего делать, переменил я тон, начал жалеть об его расстройстве и нуждах, и тут он сделался как барашек. Я обещался, что ты вышлешь ему проценты, лишь бы только сделал расчет. «Да нельзя ли хоть несколько тысяч капитала?» – «Это невозможно: у нас имение, в одном месте, и не родилось ничего, у вас деревни в девяти губерниях». – «Ах, батюшка, да что пользы? Нигде не родилось ничего, а ремонт Гиполитушкин меня разорил вконец», – и проч. Я тебе дал только эссенцию конференции, продолжавшейся три часа с половиною и окончившейся гораздо успешнее, нежели я ожидал. Часто я увлекался его скряжничеством и горячо говорил, и тронут, право, был; но после я его уже ласкал и только что не плакал о его крайних нуждах. Это его очень утешило, ибо скупому говорить о его богатстве – это раздражать его. Положено, что мы еще съедемся; он хотел ко мне быть и еще потолковать. Я надеюсь, что все будет улажено по моему желанию. Наконец-то лед тронулся с этой свиньей.

Александр. Москва, 28 мая 1829 года

Знаешь, кто у меня теперь был? Прянишников [Федор Иванович; чиновник почтового ведомства]. Он очень мне полюбился, человек приятный и образованный. Просидел у меня часа два, я просил его обедать; так как сегодня и завтра он отозван, то согласился. Я его остаться просил еще день лишний в Москве и обедать у нас послезавтра. Лишнее говорить, как он тебя любит и ценит, любезнейший брат. Просит тебя извинить его, что не пишет к тебе, будучи на отъезде; он же сам тебе лично сообщит все сведения, здесь собранные. Желательно, чтобы более было таких чиновников во всех департаментах.

Вчера вечером был я зван к графине Бобринской. Тут были князь Долгоруков, Толстой, который беспрестанно разъезжает по заводам конским; они говорили об опере вашей и прибавили: «Вот рьяные любители, неизбежные, и они всегда вместе: Нессельроде, Завадовский, ваш брат, Манычар, Сперанский». Я не знал последнего таким усердным меломаном. Вот записка Фавстова. Он умно отвечал Филарету, у коего вчера долго сидел, и Филарет прав. И подлинно, как говорит он: открывается вакансия, 10 просителей; для одного сделаешь, а девять ропщут и жалуются; но это то же здесь.

Александр. Москва, 29 мая 1829 года

Брошюрку твою на двух языках, французском и польском, о коронации отдал я в Архив; пусть сохраняется там; может быть, через 500 лет один этот и сохранится только экземпляр для справок. Вот какое предрекаю я долголетие Архиву своему!

Александр. Москва, 1 июня 1829 года

У нас все проказы да беды в Москве. Иду я мимо старушки Улыбышевой, матери Хрущовой, нахожу ее под окошком. Она пьет воды и очень встревожена; ночью забрались к ней три вора, дом низок, ставень нет, одно окно дурно запиралось, вентилятор изломан, вор просунул туда руку, отворил задвижку, вошел, взял вазу серебряную и другие вещи, да хотел пяльцы вытащить; девка, тут спавшая, проснулась, кинулась отнимать пяльцы и кричать; воры бежали, уронили пяльцы, шум этот разбудил старушку, которая очень перепугалась. Не так дешево отделался молодой Татищев, женатый на Полевой (также сосед наш): у этого, покуда он обедал, вытащил камердинер 800 рублей денег, бриллианты, жемчуги барыни, табакерки барина, да и дал тягу. Верно, не отыщут, хотя Татищев и хватился тотчас.