Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Рушковский подошел и спрашивал у Гумбольдта: «В котором часу надобно завтра прислать за вами лошадей?» – «Как, сударь, – сказал я нашему приятелю, – вместо того, чтобы стараться удержать здесь г-на Гумбольдта, вы хотите ускорить его отъезд?» Но Гумбольдт отвечал за Рушковского: «Вы очень любезны, говоря так, но коль скоро решено ехать, ничто так не мучительно, как встречать к тому препятствия, и ваш брат поступил со мною точно так же, как его коллега поступает здесь; лето в России столь коротко, надобно успеть им попользоваться; в сентябре месяце я должен быть уже здесь, в октябре – в Берлине, а в феврале – в Париже».

Мне очень полюбился Гумбольдт. Я ожидал видеть в нем немца-педанта, вместо того нашел любезного француза. Он сегодня в 9 часов отправился в путь.

Александр. Москва, 21 мая 1829 года

С радостным, счастливым для всего семейства нашего днем поздравляю тебя, мой милый и любезный брат! Точно как будто ты в Москве: беспрестанно приезжают лица тебя поздравлять, а кто не был сам, присылает поздравить или пишет записки. Когда чужие так принимают 21 мая, то поймешь ты, что происходит у нас в семье. Все мы тебя целуем и желаем тебе всех благ. Волков празднует тебя и нас зазвал обедать.

Очень будем мы рады Северину Потоцкому. Этот гораздо милее нашего Северина [отца известного посланника нашего в Мюнхене Дмитрия Петровича Северина] без Потоцкого, сенатора, у коего была недавно история в Английском клубе с князем Петром Михайловичем Долгоруковым, прозванным блудным сыном, который пана сенатора разругал только что не скверными словами; а этот поехал жаловаться князю Дмитрию Владимировичу, который советовал лучше замять историю. Чем Северину жаловаться, как школьнику, ему бы лучше опереться на законы клуба и требовать исключения Долгорукова, точно так же, как был прогнан князь Касаткин за грубости к старшине Щербачеву.

Приезжал ко мне прощаться Зандрарт, бывшая стража графа Мамонова. Он едет в Берлин, свое отечество; может быть, и захочешь у него кое-что порасспросить. Он добрый, честный человек. Не понимаю я Мамонову. Почему скрывает она свой брак, ежели он в самом деле состоялся? Разве не хозяйка она своей воле, стыдно ли ей признаться в этом браке, но разве здесь мезальянс? Она не маленькая дочь Генриха IV, да и Гагарин ее стоит.

Александр. Москва, 22 мая 1829 года

Ты ничего не говоришь об оной бумаге, что я тебе отправил: видно, некогда было прочесть, да у тебя не одно дело в голове; это хорошо читать от безделья, коим ты не можешь похвастаться. Лобанову очень понравилось, он очень меня дружески расспрашивал обо всем, меня касающемся, и с участием, которого не мог я ожидать от него. Между прочим, предлагал мне показать это Нессельроде, коему имел он случай оказать одолжение очень недавно. Я его благодарил и отвечал, что знаю нрав нашего графа, что ему покажется это дело государственным, что найдет множество затруднений и проч., что и ты был мнения не посылать записку мою. «Тогда, – сказал Лобанов, – прошу вас в знак вашей дружбы дать мне эту бумагу. Император прочтет ее, он в ней увидит и усердие ваше, и ваши способности, и я вам отвечаю, что сие чтение не будет для вас бесполезным. Я понимаю ваше отношение к Нессельроде, будьте же уверены, что я вас не скомпрометирую, ибо скажу, что вы дали мне это почитать; впрочем, если надобно будет, я вас даже и не назову; доверьтесь моим дружеским чувствам и моему благоразумию». Я не мог ему отказать, ибо он меня успокоил и все мои недоумения опроверг. Жаль, что ты ничего мне не пишешь, мне бы послужило это правилом; но Лобанов пробудет еще дня три, может быть, ты и напишешь. Во всяком случае очень я рад, что Волкову не отдал, и Лобанов тоже говорит: «Волков превосходный мальчик, но легкомысленный, и при всей своей доброй воле мог бы вам устроить пат». Лобанов находит мысль мою полезною, но думает, что она не состоится, что должно вероятнее ожидать мира, что работу эту, верно бы, мне же препоручили, а для этого надобно бы быть теперь в главной квартире, а после в Петербурге, а меня обстоятельства держат в Москве. Он кончил словами: «Император в высшей степени ценит вашего брата; а поскольку между вами единение известное, то его величество со всем основанием и вас помещает в ту же категорию; однако же мое желание в том, чтобы император приобрел понятие о ваших мыслях и способностях; само собою, встанет вопрос о Москве, я буду говорить о вас, и все произойдет натуральным образом».

Умерла сегодня или вчера графиня Орлова-Денисова, урожденная Васильева [Марья Васильевна (р. 1784)], следствием родов; все жалеют об ней, много осталось детей, и муж в великом огорчении.

Александр. Москва, 24 мая 1829 года

Воронцов возложил на меня комиссию доставить ему сведения о здешних водах, мой милый и любезный друг. Я все бомбардировал Лодера. Сперва ему Гумбольдт голову вскружил, а там разные дела. Сегодня, несмотря на ужасную погоду, я решился ехать туда на место, там залучил

Лодера в комнату особую, химика Германа, и там от обоих отобрал сведения, кои могли прийти мне в голову; ибо Воронцов не объясняет, что именно хочет знать, дабы по оному руководствоваться для своих одесских вод.

Мы совершенно ничего не знаем из Варшавы, а вот лаконическая афишка, коей Шульгин извещает о последовавшей коронации:

«Сего 1829 года, в 12-й день мая, в столичном городе Царства Польского Варшаве последовало высочайшее коронование его императорского величества государя императора Николая Павловича царем Польским, о каковом торжественном и всерадостном событии московские жители чрез сие и извещаются. Мая 23-го дня 1829 года. Московский обер-полицмейстер Шульгин 2-й».

Александр. Москва, 25 мая 1829 года

Все здесь напуганы беспрестанными смертями; так случается, что все знакомые, а потому и более поражает нас. У типографщика Семена умерла молодая жена в несколько дней. Странно, что он в шесть лет был женат на двух женах, обеих лишился и сохранил от них шестерых детей; у Рамиха, доктора и школьного нашего товарища, умерла дочь девятнадцати лет, а вчера умерла несчастная графиня Свечина [Марья Павловна, урожд. Лофазо, вдова графа Павла Сергеевича Свечина-Галлиани]; стало, в течение шестнадцати дней умерли две дочери и мать.

Ну, мой милый друг, вчера обедал я у Василия Львовича [Пушкина], славно нас накормил, и очень мы приятно время провели, велел тебе очень кланяться. Тут был приезжий Владимир Степанович Апраксин, коего жена намерена воды пить. Старый стал Василий Львович: ходит, опираясь все на чью-нибудь руку, говорит еще неслышнее, зубов мало, а все весел, любезен, а добр, разумеется, по-прежнему. Племянник его, поэт, уехал в Тифлис.

Заезжал я к Рушковскому. Он под секретом сообщил мне варшавскую газету, в коей описание коронации; газету он эту не выпустил, желая, чтобы публика узнала все это прежде от наших официальных объявлений из Петербурга. В городе все удивляются, что ничего не слышно; а другие дураки, увидев, что государь был в Свято-Янском костеле, а не в нашей церкви, станут толковать всякие пустяки.