Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Между нами сказать, он также сказывал мне о деревне почт-директорской, которую Калинин, при императоре Павле еще, выпросил себе по смерть, хотя б и не был почт-директором. Князь хочет деревню возвратить мне как принадлежащую месту, а ему дать в вознаграждение аренду; также намерен выпросить мне что-нибудь на переезд и устройство здесь. Я тем более всему этому рад, что не дозволил себе ни о деревне, ни о деньгах сказать слово кому бы то ни было, как ни необходимо для меня такое пособие и как ни разорительно новое здесь обзаведение.

Все говорят здесь о маскараде Голицына, куда я был также зван, но не мог ехать. Кологривов, между прочим, был маскирован Наполеоном, в его мундире, маска была сделана с его бюста, и он прекрасно умел перенять его турнюру и даже фразы. Вопросы точно делал те же, что и экс-император. Ему говорит какая-то барыня: «Как ваше величество, должно быть, разочарованы оказаться в ссылке после такого возвышения». Ответ: «Что вы хотите, от высокого до смешного один шаг». Некоторые даже испугались его. Потом пошел он играть в кребс и платил наполеонами. Одним словом, говорят, прекрасно сыграл свою роль. Он пресмешной и большой забавник.

Александр. Москва, 28 января 1820 года

Вчера было рождение княгини Хованской, много было гостей. Князь уверял, что Гурьев имел удар. А я вынул письмо твое и читал, что ты 23-го числа играл в вист с Нессельроде, который бы, верно, знал о несчастий сем. Выйдет, что это московская врака, а Гурьеву долго жить, по приметам простолюдинов. Меня тоже ведь похоронили, а как пришли мои письма, то стали уверять, что это ты подписался под мою руку, чтобы успокоить Наташу. Все приберут!

Я Ванишино [то есть графа Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова] мастерство на бильярде знаю: был свидетелем, как он во Франкфурте во все игры обыгрывал

Бетмана. Как я доволен знать тебя окруженным столькими друзьями! Поработав, какая отрада с ними отдыхать и делить время. Вместо портретов у тебя сами оригиналы. Вот и Жуковский подъехал. Поцелуй его за меня: пусть пьет в мою голову из стакана и кувшинчиков, ежели Журавчик их уже не опорожнил. Я сделал ящик и отправляю тебе Изабеев портрет [портрет, написанный известным художником Изабе]; с прочими не послал, боялся, чтобы его не испортили; тут будет и рожа Потье, перед камином сидящая. Я желаю окружить тебя вещами, напоминающими тебе брата; буду посылать понемногу мелочи.

Я никогда не сомневался, что все пойдет хорошо в Петербурге и что заслужишь внимание государя, хорошее расположение князя и благодарность публики.

И у нас, брат, холодно очень. Майков [директор Московского театра] один уверяет, что 12 градусов. Бедные актеры говорят, что 25, а кучера и форейторы – что 33.

И здесь балам нет конца; все дни взяты до первой недели, а Исленьевы чуть не плачут, что не могут дать бала; а помнишь, в наше время бывало так по два и три бала в один день. Я об этом времени говорю теперь, как французы об Аустерлицком сражении. Прошло то время! Я жену уговариваю немного пуститься; хочется показать славности, которые я ей привез из Парижа. Признаться, наши дамы очень, очень позади от француженок; гадко на них смотреть: не щеголеваты и даже неопрятны, а ежели чисто и хорошо, или богато, то не к лицу, а это главное.

Кланяйся князю Федору Голицыну от меня. Вот весельчак! По его милости в Карлсбаде было очень весело. Да уж, молодцы русские! Он, бывало, говаривал немцам: знай наших! Ежели увидишь ты у князя Петра Михайловича Волконского адъютанта его, Евгения Андреевича Реада, обласкай его и поблагодари за меня: он истинно братски со мной обошелся во Франценсбрунне, не отходил от меня и даже отдал мне свой теплый халат. Храбрый и добрый малый.

Юсупов повесил нос. Славное Архангельское сгорело от неосторожности людей, а другие говорят – от скупости, потому что для убережения картин, а более дров, велено было топить галерею стружками, а от стружек до пепла долго ли? Картины и библиотека только частью спасены; первые вырезывали из рамок, кидали из окон, а книги будут депареллированы. У славной группы Кановы «Амур и Психея» разбиты ноги и руки. Вот тебе и производство в антики.

Александр. Москва, 29 января 1820 года

Жуковского обними за меня. Мало знаю людей, кои бы так были мне по душе, как он, и знакомство наше испеклось в одном горниле с дружбою вдруг. Пусть пьет в мою голову! Наташа все хлопочет о Блюхере; он уже вышит совсем и удался, но все толкует, как его оправить получше, а между тем я тебе посылаю парижский подсвечник: это первый, который при мне вышел; мы гуляли с Шредером, зашли к мадам Жиру на Кок-Оноре и купили его там.

Константин. Петербург, 31 января 1820 года

Жаль мне очень, что жена затеряла мое письмо, где речь была об аудиенции. Вот, милый брат, в чем она состояла и что единственно для себя сохрани, ибо не нужно никому сего знать. Я почитаю величайшим благополучием для себя милостивое расположение государя, но хвастаться было бы непростительно; да ты увидишь, что вообще всего и говорить нельзя. Когда я к нему вошел, он меня поцеловал, взял за руку и начал тем, что очень рад меня видеть здесь и что мое новое служение приближает меня к нему, что он чрезвычайно доволен мною, и очень меня благодарил за Московский почтамт, за устройство и порядок, в каковом я его содержал, что все ему известно и что он надеется, что я и здесь заслужу от него такую же благодарность, приведя и сей почтамт в такое же совершенство; намекнул также, что он не очень здешним доволен. Спрашивал, не расстраивает ли меня переезд, чтобы я ему чистосердечно сказал; потом спрашивал о жене, о тебе, о детях, одним словом, обо всем, что до меня касается и мне близко. Изволил говорить о своей ко мне доверенности. Я, право, уже и не знал, что ему отвечать. Только государь, должно быть, заметил, что я душевно был тронут. Вот тебе вкратце, что происходило; много еще сказано мне милостивого и любезного, чего я век не заслужу при всем моем усердии и желании. Подлинно ангел! Императрица Мария Федоровна приняла меня одного, сказывала, что ей известно, как меня все любили в Москве и как все обо мне сожалеют. Елизавета Алексеевна много изволила спрашивать о тебе; одним словом, я чрезвычайно милостиво был принят всей фамилией. Ну, мой милый, доволен ли ты? Верно, доволен. Ох, кабы батюшка был жив, порадовался бы! Всякий раз, что случается со мною что-нибудь приятное, это первая моя мысль, а вторая – что ты его у меня заменил и что сердечное примешь участие и радость мою разделишь.

Прочтя письмо Киселева, можно и исполнить его желание – иметь из батюшкиных бумаг то, что может ему быть полезно, то есть, все, что касается до Турции, до их армии, наших с ними сношений и проч. Он пишет историю, и эти материалы очень ему нужны.