Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Александр. Москва, 2 января 1820 года

Рушковский не знает, что делает. Александр Иванович Татищев, генерал-кригс-комиссар, сам был у него просить открытый лист для себя; он был довольно глуп, чтобы отказать, говоря, что, не видя подорожной, он не может дать и листа. Тот плюнул и уехал. Климово дело буду стараться устроить, но Шульгин бестолков, прежде поговорю с Шафонским [правителем канцелярии московского главнокомандующего. Клим – слуга Булгакова, поступивший в полицию] и Закревским, а там налягу на усача, который говорится больным для того, что ему велено подавать рапорты Дурасову. В Москве совершенная анархия, а Волков не едет; это на его ум непохоже, и Закревский пишет ему ругательное письмо. Московский почтамт, конечно, брегетовы часы, но не Рушковский тоже их заводит, и жаль, что все это славное устройство исчезнет. Этот человек слишком ненавидим и неспособен; а ты, пожалуй, забудь о Калинине, а думай о себе. Тебя зарезали, так, по крайней мере, выставь себя, а что там все идет дурно, это не новое. Ведь не станут же судить Калинина за это? Все знают, что в Петербурге московскую почту разносят три дня, что там отдача писем и прием денег – совершенная каторга.

Сделай одолжение, выбей из головы Каподистрии мысль меня тащить в Петербург: я не поеду, хоть дадут 10 тысяч жалованья. На мне лежит священная обязанность устроить дела и обеспечить участь детей наших. Право, это для меня не пожертвование: с женою и детьми будет мне там хорошо, а тебя могу навещать всякий год. Тебе нельзя сюда не быть, это самая законная причина взять жену, детей и устроить дела твои со мною. Этого тебе нельзя отказать. Письма твои буду распечатывать, иные отправлять к тебе, а о других тебе доносить. Например, Милашевич рекомендует тебе Маджи Кинетозографа; письмо удержу у себя и тебя заменю у этого штукаря. Ей, не распинайся за Рушковского: уж тебе плакать от этого урода. Возьми свои меры заранее!

Комендант явился [то есть Александр Александрович Волков возвратился из чужих краев], сидел целый вечер у меня вчера, а сегодня (воскресенье) вместе обедали у Закревского, не нарадуются друг другу. Ох, ты мне с твоей экономией! Тебе ли знаться с этой барыней? Она не дастся тебе никогда; твое дело – проживать, да расстраивать себя, да делать добро другим, а не себе. Ты батюшкин образ. Дай-ка мне забраться туда, в Городню [витебское имение братьев Булгаковых]. Вот я разве тебе накоплю непендзов.

Сегодня обокрали покойного Тормасова, вытащили часы малахитовые, вазы и другие вещи, разбив стекла из саду.

Так Рушковского и в Питере не жалуют. Вот человек заслужил себе репутацию бог знает как и чем! По всему видно, что ему несдобровать. Мне так весь город жужжит в уши, что я его место заступлю, что, пожалуй, и вотрут мне это в голову, а, конечно, это одно в свете может переменить мои намерения. Я именно по всем этим болтовням везде защищаю Рушковского. Я очень понимаю, что его назначили, дабы избавиться от кучи искателей и покровительствуемых. Кто знает, что будет? Может быть, какой-нибудь благодетель объявит государю твое разорение, последовавшее от беспредельного твоего усердия к воле его, и все то, что мы натерпелись. Что Богу угодно, то и будет; но у меня это в первый и последний раз рот произносит.

Александр. Москва, 5 января 1820 года

Я не сомневаюсь, что ты будешь любим и в Петербурге и что все пойдет хорошо, но тебе надобно приготовиться к трудам и ко всяким убыткам. Здесь все безутешны – и городские, и почтамтские. Это главная новость дня. Нет сомнения, что Московский почтамт придет в совершенный упадок. Сам Рушковский это говорил мне. Это стыдно; я ему заметил, что прекрасные чиновники те же, власть его та же, что была у тебя, что ты оставил ему не дюжинные часы, а брегет, что ему надобно только не уронить их на пол, а заводить всякий день исправно. На это спросил он у меня: «Какие у вас часы?» – «Брегетовы». – «Ну, вам и надобно бы вверить место братцево, вы с брегетом умеете обходиться». Я просил его не смеяться надо мною, что это ни к селу ни к городу и проч.; ибо не верю словам его, а ими думает он выведать из меня, что ему хочется.

Константин. Петербург, 7 января 1820 года

Здесь нового только какая-то история в Кавалергардском полку, где замешаны, по несчастью, Чернышев [граф Захар Григорьевич, позднее декабрист], сын графа Григория Ивановича, и Понятовский. Они написали письмо без подписи одному офицеру, чтобы оставил полк, ибо офицеры не хотят его иметь товарищем. Тот требовал от всех объяснений и хотел знать, кто ему писал. Писавшие сами открылись, после этого вызвал еще на поединок для другого дня, но к вечеру были они арестованы. Говорят, Чернышева и Понятовского будут судить, и может для них дурно кончиться. Жаль Чернышева, его отца, мать и бабушку. Воронцова жена очень мила, хотя и нехороша собой. Я был также у матери Ваниши [то есть у графини Ирины Ивановны Воронцовой], она и сестра ее Голицына много о тебе спрашивали. Все здесь заняты маскарадом, который дает на сих днях Остерман.

Александр. Москва, 8 января 1820 года

Я очень порадовался подробностям придворного маскарада; но воля твоя, когда сам государь столь милостив и спрашивает, не расстраивает ли тебя перемещение в Петербург, зачем не сказать правду? Записку князя Александра Николаевича возвращаю при сем. Зачем также ты не изъявил желания ехать за женою и детьми? Я все не могу увериться, что ты уже сюда не будешь; но правда и то, что с таким ангелом, как наш государь, и язык не поворотится просить что-нибудь за себя.

Я был у Малиновского, который едет к вам через несколько дней, и он поет общую песню: зачем не вас на место Константина Яковлевича?

Константин. Петербург, 9 января 1820 года

Между нами сказать, много мне здесь будет работы; многое надобно переменить, и как скоро Н.И. переедет, примусь за дело, теперь же бы было неделикатно действовать. Чиновники есть, кажется, хорошие, только избалованы; все идет тихо, слабо, а это мне очень не по нутру. Без пристрастия скажу, что в Москве все лучше.

Александр. Чуприно, 12 января 1820 года

Я подал мою просьбу в отставку от московского места [то есть от места чиновника особых поручений при московском главнокомандующем] Дурасову. Она будет послана к Кочубею, а в Коллегии [то есть в Московском главном архиве иностранных дел] хочу остаться, о чем буду тебе писать в свое время. Я решился теперь это сделать, ибо, таким образом, преемник Тормасова (еще не назначенный теперь) не может думать, что я иду прочь от него. Мы не знаем, кто будет еще.

Константин. Петербург, 20 января 1820 года

В городе много наделало шуму мое вступление, все пошло скорее и лучше, князь Голицын меня благодарил и удивляется, как я мог в столь скором времени дать такой ход всему. Мне уже прибавили 10 суточных лошадей и, надеюсь, дадут еще 20 почтальонов; тогда, кажется, все пойдет еще лучше. Чиновники ко мне привыкают, сами рады и удивляются своей собственной деятельности. Правда, что я не знаю покоя, целый день занимаюсь и хлопочу, только что обедаю с приятелями, встаю в 5 и 6 часов, сам везде бываю и разделяю труд всех.