Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Хлопочу, езжу или дома знакомлюсь с чиновниками, беседую с друзьями, занимаюсь будущей должностью. Калинин еще не переехал, ищет дом нанять; я, однако же, надеюсь завтра переехать в новое мое жилище и приступить к принятию должности.

Дом, кажется, изрядный, но мебели ничего нет, опять вторично надобно всем заводиться, а денег ни за что просить не стану: не хочу, чтоб сказали, что первая моя просьба была деньги. Я прошу милости, но она относится к моим старым сослуживцам.

Александр. Москва, 1 января 1820 года

Поздравляю тебя с Новым годом, любезный брат. Он скучно для меня начинается. Вчера встретили мы его у меня, пили, целовались. Все молчали, вздыхали и понимали друг друга; уж я взял на себя рассеять эту грусть, а Попандопуло мне помог. Барятинский [князь Иван Иванович, отец фельдмаршала] меня мучил быть на его маскараде, ничем не мог отговориться, он прислал мне даже платье полное волшебничье. Я ездил туда, но, право, не мог там быть более получаса: ничто меня не веселило. Воротясь домой, надел свое платье и маску на Попандопуло и послал его туда; он, воротясь, уверял нас, что никто его не узнал, особливо хозяин, который отроду его не видал. Марице и всем дамам надавал я парижских подарков, но все что-то не клеилось, у всех одно на уме: ты!

Фавст, который все охает невпопад, тут вдруг развернулся и ну нас бранить, что мы Новый год хотели встретить пригорюнившись. Были мы у тетушки, которая только что плачет и твердит: «Теперь меня похороните, кончилось мое благополучие». Были у меня почтамтские, на них смотреть нельзя. Николай Иванович просит тебя Христом Богом, чтобы ты ему препоручил отвезти Марицу в Петербург; не откажи ему, брат, сего последнего утешения, он как убитый, да еще Семен Алексеевич. У меня был Ням-Ням [то есть Рушковский]: и смешон и жалок; он все не верит, что он заступить должен твое место. Сегодня был у меня во всей форме, в санях в одну лошадь, шубенка, круглая шляпа; ходит, говорит, бредит, все одно твердит: «Это место было ваше, оно для вас, вы его займете, мое здоровье его не выдержит». Что он говорит, весь город мне твердит, так что надоело всех опровергать, и, право, для этого носу никуда не кажу. Иной воображает себе, что я хитрю, как будто не в том же указе сказано и о тебе, и о Рушковском. Юсупов, Яковлев, губернатор, Петр Петрович Нарышкин, Огарев, Апраксин, одним словом, кто меня ни видит: «Да уж ежели взяли братца, так зачем не заменить его вами?

Идет ли Рушковскому быть тут?» – и тому подобное. Я бы желал уже не быть здесь. Рушковский замучился одним беганием сверху вниз. Хочет жить, спать и писать в твоем кабинете, а в прочие все комнаты поместить экспедицию; то-то отделает дом! Почтальоны приходили его поздравлять; он велел справиться, сколько ты им давал; ответ был – 300 рублей. «О, это много, баловство, нет! Да я еще не настоящий почт-директор, сообщения нет [то есть официальной бумаги из Санкт-Петербурга], доходы еще собираю, отпустите почтальонов, пусть придут на Пасху». Ленекер ему объявил, что служил только для тебя, а что теперь ни за что не останется с ним.

Одним словом я, право, не знаю, как он управится, и когда стал я ему говорить о чрезвычайном устройстве здешнего почтамта, о порядке, в коем он все находит (в чем и князь тебе дает справедливость), то он отвечает: «Да было, было-то все то, то евто, при Константине Яковлевиче; а теперь, о, завистники! Вот евто не буду так стараться, везде я не поспею, я и так ночи не сплю, не могу ни на кого положиться!» – и проч. «Да ведь, Иван Александрович, те же чиновники, и у вас власть та же, соблюдайте только, что учреждено, отличайте тех, которых брат отличал, вверяйтесь им же». Вздыхает, бегает, просит советов у меня. «Вас любят в почтамте по братцу и за вас лично; советуйте мне, просите братца меня не оставлять, я погибну», – вот каков человек на столь выдающееся и почетное место! Ты знаешь, что я никогда не любил Рушковского, ибо я все прощаю, кроме неблагодарности, сего гнусного порока; ты знаешь, что я тебя упрекаю за добро, оказанное ему, ибо он недостоин был отличия по всем уважениям, но я, право, говорю тебе без пристрастия и не увеличивая ничего. Ты можешь верить моим словам: назначением его весь город недоволен, и он сам себе шею сломит и скоро или сойдет с ума, или же занеможет от беспрестанного волнения. Иностранцев едет в Петербург. Письмо это кладу в стакан, который он тебе вручит в собственные руки. Пивши из него, вспоминай меня, любезный брат. Другие два стакана отдай от меня друзьям нашим, Тургеневу и Жуковскому, обняв их за меня.

Мое почтение почтенному графу Каподистрии; но напрасно думает он меня перетащить в Петербург: он и меня, и детей моих (особливо Ольгу) слишком любит, чтобы желать совершенного моего разорения. Долг этот меня терзает, мне будет служить отрадою уничтожать его; тянул-тянул, а, право, приходится, что нечем жить, или жить в долг.

Константин. Петербург, 2 января 1820 года

Вчера неожиданно поехал я в придворный маскарад. Я все еще не представлялся и, следовательно, не мог и показаться во дворец, но вот как это сделалось. Около обеда привез мне фельдъегерь от князя [то есть от князя А.Н.Голицына, в ведении которого по временному исполнению должности министра внутренних дел находилось все почтовое ведомство в империи] записочку, которую при сем прилагаю для твоего только сведения, и ты мне ее возврати [записочка эта не сохранилась]. Мы с Тургеневым и поехали. Государь, танцуя польский, меня видел и очень милостиво поклонился; потом в Эрмитаже во время ужина, так как он не ужинает, а ходит и разговаривает, подошел ко мне и чрезвычайно милостиво со мною разговаривать изволил, а именно, что еще не успел меня видеть, но на сих днях позовет; спрашивал, не против воли ли я сюда переведен, не расстраивает ли это меня, привез ли я жену, скоро ли ее выпишу и проч. Я отвечал так, как требовали этого мои к нему чувства. Как не быть тронутым, когда государь, делая милость, входит еще и в домашнее положение подданного и заботится, не расстраивает ли его перемещение, столь лестное, служа доказательством его доверенности и милости. Вот тебе вкратце мой разговор, но только для тебя и наших жен, и Фавста, ибо не хочется мне, чтобы в городе говорили о сем.

Бал был прекрасный, народу тьма, более 9000 билетов в 9 часов уже были приняты; Эрмитаж, то есть театр, где ужинали, походил на волшебство своим убранием. Мы-таки после с Тургеневым поужинали, а после так счастливы были, что тотчас добились лакея и кареты. Там видел я много знакомых, князей Лобановых, Саблукова, которые все очень ласково со мною обошлись. Сегодня думаю ночевать в Почтовом доме, где, однако же, кроме голых стен, ничего не останется после переезда Калинина. Ох, тяжело будет заводиться, а делать нечего!