Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Ежели видаешь Керестури, кланяйся ему и отдай прилагаемую здесь трагедию «Сафо», которую я ему обещал привезти из чужих краев. Сердце мне ничего не предвещало, а то бы я ни за каким здоровьем не поехал в чужие края. Шесть месяцев провел бы я с тобою. Этот год буду долго помнить.

Константин. Петербург, 30 декабря 1819 года

Я понемногу начинаю знакомиться с именами чиновников; после Нового года примусь за дело. Трудно, очень трудно будет для меня начало, тем более, что все жалуются на здешние неисправности; все мои надежды на Бога и на советы добрых людей. Князь Александр Николаевич весьма милостиво ко мне расположен и всякий раз меня ласкает. Директор департамента Жулковский прекрасный человек, мы тотчас с ним сошлись. Все мне здесь рады, но чего (между нами) я понять не могу – никто не любит Калинина, никто о нем не жалеет, даже подчиненные очень рады перемене. Как в 20 лет не уметь заслужить лучшего расположения! Я уверен, что прекрасный Московский почтамт иначе думает о мне, а мне их душевно жаль. Как-то поладит Рушковский? Если не будет уметь выиграть их доверенность и любовь, то его вина. С такими людьми я б за счастье поставил век служить. Между нами сказать, у него здесь друзей мало; боюсь, чтоб почтамт не упал, хотя я всегда рад быть его ходатаем. Но что об этом говорить. Место дано Рушковскому прекрасное, его дело – держаться. Мы с Николаем Игнатьевичем очень хороши. Да за что б ему на меня и сердиться: я не искал его места. Он рад, что меня ему дали преемником. Я обращаюсь с ним как можно деликатнее, даже до сих пор не хотел смотреть комнат и не знаю, хорошо ли мне в них будет. Ох, брат, да кабы ты согласился здесь иметь место! Но я о сем и подумать не смею; это бы слишком было для меня счастливо, а, я думаю, с помощью Каподистрии, который тебя искренно любит, можно бы как-нибудь устроить. Если же ты поедешь в деревню, то и меня туда жди, когда не в силах буду перенести разлуку или переменится мое положение. Хоть на старости поживем благополучно.

Ну уж как мне рады Воронцов, Мишо, Фонтон и все приятели! Сегодня у меня был Дмитрий Николаевич Се-нявин, я думал, что меня удушит. Всякий день я зван куда-нибудь обедать, и так мало имею свободного времени, что ничем не могу порядочно заняться. К тому же должен всякий день видеться с добрым Каподистрией, с Нессельроде, побывать в департаменте; не понимаю еще, как управлять. Воронцова я видел только раз, он сам в беспрестанной беготне. Неизвестно еще, останется ли он здесь и в службе. Уверяют, что ему дадут корпус графа Остермана, потому что сей едет в чужие края. Голицыну нашему [то есть князю Василию Сергеевичу, сыну двоюродной сестры Булгаковых] он писал, чтобы ехать сюда; не худо его поторопить. Ради Бога, брат, кончи скорее дело Клима. Закревский может, кажется, это устроить, а я без него пропал. Ну, брат, как здесь все дорого! Примусь за самую строгую экономию, дабы не разориться вконец, и так Москва меня совершенно расстроила.

Не знаю, обожает ли меня Рушковский, как он говорит, а не любить, кажется, не за что. Конечно, я не упускал случаев делать ему добро. Так у меня сердце и сжалось, когда читал приглашение твое скорее к вам приехать; и этого утешения я лишен: мне уже нельзя отсюда отлучиться! Я получил вчера формальное предписание о вступлении в должность и с Нового года приступаю к исполнению оного при помощи Божией.

Александр. Москва, 31 декабря 1819 года

У Закревского будет отправлен фельдъегерь. Заготовляю для него это письмо.

Приезжали тесть, Лукьянов, Юсупов, Исленьевы, Барятинский, Закревский и проч. Обедать должен был в четыре часа, не успел походить, что мне очень рекомендовано, а после обеда поехал к больному Нарышкину. Ворочаюсь домой, нахожу гостей. Покуда они ужинают, напишу, что успею.

Горестно мне твое перемещение по многим отношениям. Все здесь разделяют и радость мою, и печаль. Куда ни покажусь, все одни слова: Бог награждает братца вашего, но для Москвы это потеря, он даже незнакомых всякий день одолжал. Почтамтские в совершенном отчаянии; у меня сердце сжато, когда я их встречаю; этого нельзя тебе описать. Я слышал, что многие помышляют об отставке, и именно Трескин. Я не скрою от тебя, что назначение Рушковского всех удивляет, даже самых беспристрастных. Ты сам знаешь, как его не терпели; это чувство еще умножилось от досады видеть его повышение и от грусти лишиться тебя. Я не так глуп и самолюбив, чтобы брать за чистые деньги то, что все твердят: зачем не я тебя заменил? Но разве на свете только я да Рушковский? Ты меня знаешь, я не честолюбив и не завистлив. Будь Рушковский хоть королем! Но я везде вижу тебя и боюсь, чтобы ты не был в ответе после; ибо нет никакого сомнения, что Рушковский потеряется совершенно и сам себе сломит шею. Он теперь как помешанный: две ночи не раздевался и не спал. Попандопуло уверял меня, что Рушковский сказал которому-то из чиновников почтамтских: «Вы будете моим помощником». А тот ему отвечал: «Я? Да я и служить под вами не хочу». Рушковский подлее, чем был когда-либо. Сто раз зачинал он говорить, что его пытались ссорить с тобою и замарать в твоих глазах клеветами, выдумками; но я все переменял разговор, говоря: «Брат доказал вам довольно награждениями, кои для вас выпрашивал, что он или презирал ваши речи, или не верил, чтобы вы могли отозваться о нем иначе, как хорошо». Раз выкинул он эту достопамятную фразу: «Ваш обожаемый брат мог бы обратить и безбожника, ибо только сам Бог и мог сотворить такого совершенного и добродетельного человека, как ваш брат». Ты видишь, что он все тот же. Не время теперь советы давать; но хорошо бы ты сделал, имея счастье видеть государя, – объявить ему, что такое Рушковский. Большая сделана ошибка, что прямо сделан настоящим почт-директором, а не велено исправлять должность. Увидели бы, что он такое. Рунич (который, верно, будет беситься) и три года отправлял эту должность, да ему не дали, однако же, места.

Я уверен, что ты с князем поладишь. Это не может быть иначе. В Петербурге будучи, я неоднократно слышал о беспорядках тамошнего почтамта; да и здешний был хорош до тебя, признаться. Я уверен, что ты и тот приведешь в устройство. Все будет ладно, кроме разлуки нашей, убытков твоих и беспокойной жизни. Мундир придется надевать почти всякий день, а в Москве ты был сам пан, и хоть целый год сиди в халате с трубкою во рту. Круг знакомых будет поневоле обширнее в Петербурге.

Вот опять гости. Как мне это надоело!

Константин. Петербург, 1 января 1820 года

Нет, милый друг, нечего мне было делать, как принять предложение о месте. С тем вместе писать партикулярное письмо и объяснять, сколько меня расстраивает перемещение, было бы, кажется, и неприлично: могли бы, по справедливости, упрекать меня, что я более привязан к своему спокойствию, к своим выгодам, нежели к государю, которым облагодетельствован, и рад только там служить, где мне лучше. Теперь я исполнил свою обязанность. Сколько моих сил будет, стану работать, не жалея ни трудов, ни спокойствия; прошу только Бога, чтоб пособил мне оправдать выбор и доверенность ангельского нашего государя и заслужить продолжение его милостей. Не мне, так детям вознаградится мое усердие. Не могу не сожалеть о Москве, где жил счастливо, где был с тобою, где был любим чиновниками, смею сказать – и жителями. Я бы поручился, что все бы пошло прекрасно, если б тебе дали мое место: тебя чиновники уже любят, а узнав короче, стали бы обожать и усердно бы тебе помогали; но я рад, что ты так же благородно мыслишь (да в этом я никогда и не сомневался), как я. От нас обоих интрига далека. Рушковский назначен; пусть он оправдает милость, на которую он, конечно, никогда не мог рассчитывать. Он получил место, на которое никогда надеяться не мог; в руках его оправдать выбор.