Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Константин. Москва, 16 ноября 1819 года

Ну, брат, наш город в печали. Граф Тормасов был несколько дней болен и 13-го числа скончался, к общему сожалению. Жизнь его прекратилась от удара. Дай Бог ему вечную память! В Петербург отправился с известием Подчаский, а до его возвращения хоронить не будут. Город берет на себя печальную церемонию. Зала большая, где обедали вверху и где теперь лежит тело, будет убрана черным сукном и проч., и похороны будут великолепные. Здесь ломают себе голову, кто будет его преемником. Называют графа Толстого, Коновницына, князя Голицына. Бибиков ходит как убитый, он точно все теряет.

Константин. Москва, 17 ноября 1819 года

Я познакомился с князем и княгинею Барятинскими [родителями фельдмаршала], милые люди, много о тебе спрашивали. Они проживут зиму в Москве и наняли уже дом графа Салтыкова возле нас. Он собирается купить Петровско-Разумовское. От графа Каподистрии получил я несколько предружеских писем.

Константин. Москва, 4 декабря 1819 года

Соковнина [Прокофия Федоровича, который был женат на сестре Н.В.Булгаковой, урожденной княжне Хованской] уже ты не застанешь. Четвертого дня он за мной посылал, с час я у него сидел, говорили о многом, даже о приближающейся его кончине, и он совершенно был покоен; на другой день, то есть 2-го числа, рано утром призвал он всех своих людей, с каждым простился особливо, потом исповедался, причастился, а около четырех часов после обеда и жизнь кончил как добрый христианин. Вечная ему память! Перед концом сказал он доктору, выходя из забытья: «Я видел рай, и меня в него так и поволокло». Бедный Сергей крепится, но это только наружная бодрость: он в отчаянии. Завтра похороны. Жаль доброго человека. Наташу я приготовил, сказал ей, и она совершенно покойна.

Александр. Смоленск, 18 декабря 1819 года

Спасибо тебе, милый друг, за все твои старания обо мне и за то, что ты не дал сердцу твоему восторжествовать над рассудком и поехал, не дождавшись меня. Мне бы невесело было обнять тебя с мыслию, что может служба пострадать. Ты всем обязан государю; в таких-то случаях и должно доказывать, что умеешь всем жертвовать для него. Оканчивай все скорее и возвращайся в объятия друга твоего. Выехал я из Парижа 21 ноября; в семь суток поспел в Вену, там взял две ванны, отдохнул 10 часов и пустился в Варшаву, куда прибыл в шесть суток, но очень измучен для того, и для Каталани, и для доброго Вяземского. Пробыл я там почти пять суток. В Бресте потерял сутки от поставки коляски на зимний ход. Сюда ехал пять суток. Дорога адская, снегу тьма, лошади поганые, закладывал по восьми в коляску, которую во Франции везли две лошади. Стужа страшная! Твое отсутствие умерит мое нетерпение. Я думаю теперь до Москвы ехать только днем и ночевать везде, дабы поотдохнуть.

Александр. Москва, 22 декабря 1819 года

Я не останусь, кто бы ни заступил место Тормасова. Удалюсь в Белоруссию и займусь делами нашими и долгами. Москва мне сделается ненавистною без тебя.

Будь покоен насчет нашей скромности, но знай, что город наполнен догадками, что ты не воротишься сюда.

Мне очень легко отвечать всем, не видавшись с тобой: я не знаю еще истинной причины твоей поездки. Рушковский как шальной бегает, болтает, повторяет сто раз одни речи и уверен, что ты вернешься в три недели. Экзекутор Строев тотчас ко мне прибежал: дайте на себя только хорошенько взглянуть, чтобы написать Константину Яковлевичу, что, ей-богу, лучше прежнего с лица. Все мне это повторяют, и действительно, я добр и здоров, а, право, было от чего занемочь: от беспокойной езды от Вязьмы до Москвы.

Александр. Москва, 24 декабря 1819 года

Я нахожу, что ты ответ дал умный и основательный на первое князево [то есть царского друга князя Александра Николаевича Голицына] письмо; но ты бы мог ему в партикулярном письме открыть душу свою; может быть, он показал бы это письмо государю, который бы увидел, что ты следовал более обязанностям чести, благодарности и рвению к службе, нежели внушениям сердца твоего, приемля место Николая Ивановича [петербургского почт-директора Николая Ивановича Калинина]. Может быть, государь не захотел бы тебя перемещать; ведь тут одно твое слепое повиновение. Не время ли еще этому помочь? Ведь здешнее место (кроме сердечных причин) и выгоднее, и независимее, и покойнее того. Там много будет хлопот, и осторожный старый Калинин не избежал падения. Другой важный пункт – это большая ответственность, которую ты на себя берешь, выставляя Рушковского, годного при начальнике, как ты, хорошего, аккуратного исполнителя, но прежалкого начальника. Он уже теперь как помешанный; его ненавидит целый почтамт, все разбегутся, дела запутаются и на тебя налягут, и дельно: ты ему выпросил крест, чины, на тебя положились, а он ничего не оправдает. Ради Бога, объяснись об этом с князем. Делать добро похвально, но не надобно, чтобы служба могла от того терпеть, а с Рушковским будут беды.

Фавст мне намекал заступить тебя здесь; но я тебя заклинаю не иметь и помышлений этого, особливо ежели будешь беспрестанно говорить о Рушковском: тогда подумают, что ты его просишь, чтобы открыть мне дорогу.

Я не хочу ничего, и, не живя с тобою, будет для меня блаженство – жить в белорусских деревнях и устраивать дела наши. Ангелы мои стоят того, чтобы я о них подумал в будущем, а я буду с тобою видаться всякий год. Бог поможет, вступлю опять в действительную службу. Одно желание имею – получить от наших добрых начальников бессрочный отпуск, хотя без жалованья, дабы тем избежать выборов дворянских. Я было очень был не в духе: твое перемещение будет для многих жестоким ударом, но теперь я поуспокоился и вижу для тебя в этом славную дорогу. Почтамтские все повесив нос, как будто предчувствуют свое несчастье. В случае надобности буду писать к любезному брату, ибо не доверяю никому. Закревский велел тебе вручить в собственные руки это письмо. Я ему не сказал ничего. Скоро, вероятно, все это будет уже не тайна для публики.

Александр. Москва, 25 декабря 1819 года

Поздравляю тебя, любезнейший брат, и с наступившими праздниками, и со днем твоего рождения. Мы обедали у тестя на Пречистенке, пили шампанское, Наташа взяла мою руку, и мы поняли без слов, что оба пьем за твое здоровье. Ужинать мы будем у Чижика. До сих пор большая бестолковщина во времени, которое убивается приемом глупых визитов. Не дадут мне даже разобраться; полные сундуки все еще стоят запертые в кабинете. Поутру был у меня Рушковский, с большой протестацией обожания его к тебе. Я отвечал, что тебя нельзя не любить, но ты имеешь порок один. Вот мой Рушковский вспрыгивает на аршин, кричит: «Как порок? Какой порок?» – «Тот, – отвечаю я хладнокровно, – что брат делает добро без разбору, даже тем, которые могли бы того не заслуживать».