Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Раиса Николаевна была хорошей хозяйкой, всего у нее в музее было в избытке, и кукол, и масок, и фотографий спектаклей, и портретов актеров и режиссеров – да всех! Одним словом, перетащила реальный театр в некую виртуальную среду, в музейную зону, где он, кукольный театр этот, собрался пребывать вечно.

И вот – не хотите ли! – именно она, Раиса Николаевна, надумала открыть уголок Даниэля – и где! – в Тюменском краеведческом музее!

Юлия уже не было на свете. Он так и не узнал, чего удостоился.

А она взялась за дело всерьез. По всем правилам. Попросила образец рукописи, фотографию, какую-нибудь вещь из личного обихода. Так принято в музейном деле.

Правда, времена уже изменились, запрет на одиозное имя как-то сам собой улетучился – но не до такой же степени!

Однако она и директрису краеведческого музея убедила. И когда издательство «Московский рабочий» выпустило книгу прозы и лагерных стихов Ю. М. Даниэля, а я эту книгу Раисе Николаевне привезла, директор музея всерьез огорчилась – лучше бы мы ее издали, а не Москва!

Итак, музей тюменский запросил все, что в таких случаях положено:

рукописи;

фотографию;

какой-нибудь предмет из числа тех, что стоят на письменном столе всякого порядочного писателя.

Что ж, все было доставлено.

Так имя «Даниэль», столь долго запрещаемое, оказалось вписано в историю тюменских кукол и масок, память об этом и хотела сохранить Раиса Николаевна.

Дело же было так. В год Олимпиады (1980) в Москву на гастроли прибыли два тюменских спектакля, один поставил М. Хусид, другой – Ю. Фридман, один – «Пер Гюнт» Г. Ибсена, другой – «Карлик-нос» Гауфа. Так получилось, что художником там была я, о чем задним числом можно только пожалеть, да и не только тогда, но и сейчас: уж слишком жестоко все обернулось.

Хусид прорывался на передовые позиции авангарда. «Таких не знали небеса», как пелось в подарочной песенке, которую написал Даниэль.

И вот в театре Образцова были сыграны два тюменских спектакля. «Карлик» прошел на ура, «Пер Гюнт» вызвал скандал, и какого масштаба!

В какой-то западной газете появилась заметка про сей спектакль, там упомянуто было, кто художник этого несчастья. Жена, мол, известного диссидента и так далее.

То ли власти были готовы к какой-либо провокации, то ли… Впрочем, откуда нам знать, «о чем думает старуха, когда ей не спится», и старуха в данном контексте, конечно же, Софья Власьевна.

Скандал разгорался на кукольном поле, кто-то подсуетился, подсказал, какие следует принять меры: следовало лишить должности Ирину Жаровцеву [5] Жаровцева Ирина Николаевна – в былые годы была вице-президентом советской секции Международного союза кукольников. Нас с ней связывала общая работа. , единственное лицо, к тюменской истории никоим образом не причастное.

Логично. Но бог ты мой! Что тут поднялось! Министерство культуры визжало не унимаясь. ВТО выпустило некую особу – она чем-то руководила, кажется, кабинетом кукольных театров, впрочем, теперь не важно, так вот, у нее случился приступ чего-то, и она могла только целый рабочий день повторять одну-единственную фразу:

– Шифровка легла на стол, шифровка легла на стол…

Видная театральная критикесса про нас с Хусидом сказала: фашисты.

Пора оторваться от воспоминаний – тем более что у Юлия случился инфаркт. Потом их было множество, каждый следующий все более грозный. Но тот, первый, был имени Тюменского театра кукол и масок. И если Даниэль чего-нибудь боялся в этой жизни, только одного, и оно случилось: одно упоминание его имени взорвало что-то устойчивое… И вот, что теперь будет с Тюменским театром, с кукольниками, куклами, с Раисой Николаевной, наконец?

Вы не поверите: ничего не было. Ну, выговор бабе Рае, ну и все! Тюмень истерику столицы не поддержала. Решено было актеров глупостями не тревожить – как будто есть на свете тайна, которую не распознает театральный люд! Театр случившимся долго гордился, пока московское приключение не стало понемногу забываться.

Только Раиса Николаевна, как видите, не забыла, и потому… вот он, уголок Даниэля Ю. М. в экспозиции кукольного дела в Краеведческом музее города Тюмени. Так природа захотела, пел Окуджава. Так карты легли, скажут цыганки.

Я же уверена, Юлий гордился бы честью быть отмеченным в краеведении города Тюмени, в памяти нашего театра, в затее Раисы Николаевны Рогачевских, которой никак не выпадало ни по положению, ни по чину, ни по воспитанию, наконец, увековечивать его имя среди тюменских кукол.

Он был прирожденный поэт-переводчик и обитал не только в миру и в мордовской зоне, но и в сфере Поэзии. Поправьте, если ошибаюсь, но сфера эта есть, и поэты всего мира отправляют туда свои стихотворные послания, а переводчик, как фронтовой радист, эти сигналы ловит.

Вот он получает текст подстрочника, принципиально прозаический, и «метраж», как я его называю, – то есть графику стиха, его «скелет»; вот он погружается в облегченную разновидность транса (это тоже я так называю) и вслушивается внимательно в звук, не слышный мне. И…

Однажды трудный достался подстрочник, невнятный настолько, что переводчик позвонил:

– Юлий Маркович, я ошибся. Там в конце «скатал свой ковер» на базаре – это в том смысле, что умер. Извините, я сразу не догадался.

– Не тревожьтесь, я так и перевел.

Сейчас уже не понять, как и почему такая литературная профессия, как переводчик, стала самостоятельным высоким искусством, порой не уступавшим поэзии и прозе, не говоря уже о том, что иногда подлинник уступал переводу.

Художественный перевод в нашей стране оказался по стечению многих причин в положении не только особом, но и уникальном. Все началось в пору Серебряного века, когда русская культура устремилась к всемирности. Уповая на консолидацию сил искусства и литературы («Собрать краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур» – завет символистов), перевод с иного языка на русский становился делом чрезвычайно ответственным, за него брались большие поэты. И Брюсов переводил классическую поэзию античного мира, а Блок – средневековый миракль. Двадцатые годы в некотором роде наследовали эту всемирность, она совпадала с планетарными притязаниями молодых революционеров.

Русская школа художественного перевода сохраняла стремление к высокой планке мастерства. Издательство «Академия» издавало в переводах мировую прозу, мировая поэзия привлекла молодых переводчиков… После войны политический климат в стране становился все более суровым, излишне объяснять, почему Ахматова, Цветаева, Пастернак стали переводчиками. Пастернак перевел не только «Фауста» и «Гамлета», но и классиков грузинской поэзии. Борьба с космополитами вынудила многих поэтов искать прибежище в переводах поэзии народов СССР. В Союзе писателей собирались регулярные семинары переводчиков. Приобщиться к их славному воинству было делом ответственным и серьезным.