Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Боже, что я несу и вообще о чем я… Ведь не о театре же он писал! Совсем не о театре его книга… Но он сразу понял и сразу ответил:

– У меня на мистерию жизни не хватило.

Так я впервые узнала, что есть темы, измеряемые жизнью. И как ненавязчивое пророчество прозвучало в этом странном ответе, что и моя жизнь в каком-то смысле будет измеряться Маланкой. И действительно: чем бы ни занималась многие годы, все равно рано или поздно возвращалась мыслью туда, в молдавское село, где под Новый год из дома в дом быстро проходят парни в сапогах, ряженные неимоверными царями, а следом, кривляясь и всячески непотребствуя, поспешают «моши», комические старцы, и ведут себя ну прямо согласно предписанию Бахтина.

Но все же, что было в тех словах «у меня на мистерию жизни не хватило»? Поняла так, что вся жизнь пошла без остатка на карнавальную культуру, на арлекинаду в переводе на язык театра. На торжество смеха.

Мне и в голову не пришло взять с собой книгу, слишком ею дорожила. Потом выяснилось – все к Бахтину ехали с книжкой, за автографами. Я же вместо интеллигентного жеста с книгой явилась как-то по-деревенски, с подарками.

Во-первых, привезла маску «моша», во-вторых, домашнее печенье (до сих пор неловко вспоминать – не успевала сама, пекла соседка, прониклась значительностью поездки к двум старикам).

…Оба они, и он, Михаил Михайлович, и она, Елена Александровна, занимали так мало места в пространстве, что палата казалась просторной. Она передвигалась по стенке, прижимаясь, как тень, раскинув руки, – легка, бесплотна, бесшумна.

У него были ноги как у верховых Петрушек, когда те, шустрые и живые в действии, сидят на краю кукольной ширмы, свесив мертвые ножки.

Глаза у него крупные – у старых людей таких не бывает, зоркие и внимательные, хотя темная глубина их утратила блеск. Отчетливо выделялись скулы, чуть азиатские.

Мой вопрос воспринял так, будто всякий и являлся к нему, чтобы уточнить кое-что про мистерию и арлекинаду. Маска же, привезенная из молдавского села, хранила запах морозного хлева, овчины и соломы. Была она жуткая и косматая, с выбритыми синими щеками, с дикой бараньей гривой, с козьим рогом. Из весело оскаленной пасти торчали фасолины зубов, редкие и страшные. Словом, не приведи бог – нянечки увидят. О том, что персонал испугается, я не подумала. Он же, конечно, узнал – так и предназначено выглядеть персонам карнавала. Чем страшнее, тем смешнее. Хотя Бахтины не смеялись.

В очередной раз отправилась к Бахтиным, заметно осмелев и, кажется, написав главу своей, с позволения сказать, диссертации, – только возможный разговор про главу был скорее поводом к поездке. Причиной же была дыня. Дело в том, что у меня оказалась чудесная азиатская дыня из самой Голодной степи, ее и следовало доставить Бахтиным. Я была не в одиночестве – со мной ехал сын Павел, школьник: человек застенчивый и немногословный. Ехать в Бахтину боялся, я – уже нет. Дыня воодушевляла.

Путь наш лежал на станцию Гривно. В дом престарелых. Попросту говоря – в богадельню, куда определили Бахтиных, беспомощных в быту.

Но я, конечно, не представляла, что такое наш отечественный приют на самом деле. Приют был пропитан обреченностью и тоской, печалью запущенной старости.

Оба не жаловались, но были угнетены. Без особых усилий можно было догадаться – жизнь не особенно баловала их жилищными условиями, но в Гривне к проблеме проживания примешивалось что-то еще, не знаю, как сказать. Может быть, ошибаюсь, но показалось так. Уже была первая книга, признание, и даже если они ни на что не рассчитывали – невозможно, наверное, не ждать какого-нибудь выхода из тупика. Выход же оказался богадельней, последним приютом угасающих старух.

Хотя руководство дома престарелых очень старалось проявить уважение. У Бахтиных была жилая комната, но, кроме того, ученому выделили отдельный кабинет с письменным канцелярским столом, с креслом; пусть занимается своей наукой! Он нас специально водил этот кабинет показывать. Шел по коридору на костылях. Шли костыли, мертвые ноги волочились.

Кажется, мы вернулись в жилую комнату. Он достал откуда-то большую папку с гравюрами, гравюры привез Эрнст Неизвестный. К стыду своему не могу вспомнить, что именно, может быть, серию «Достоевский». Помню только, что гравюры были словно опалены отчаянием, гневом, чувством катастрофы, от них исходил пафос протеста против неведомой силы, злобной и жестокой. Но как свободно понимал Михаил Михайлович язык дерзкого искусства авангардиста. Неизвестный ему нравился – впрочем, чему удивляться. В его долгой жизни был Витебск, а значит, так или иначе и Казимир Малевич, и Марк Шагал. В Москве шуршал деликатный шепот, будто в Елену Александровну был влюблен Шагал, она же выбрала Бахтина. Слух этот обладал серьезностью мифа. Мне никогда не приходило на ум проверить.

Она все так же прозрачной тенью скользила, прижимаясь к стенам, очень редко включалась в общий разговор.

…Говорили об авангарде. О том, как пробивала задушенная память о Мейерхольде глухие годы запрета и забвения. О том, как Мейерхольду была нужна – да просто необходима! – комедия дель арте. Как этот старинный итальянский площадной театр оказался необходимым режиссеру при прорывах в новое искусство, по сути в будущее. Вспомнили Вернон Ли – это маски спасли Италию, когда ей грозило исчезнуть с карты Европы…

Михаил Михайлович говорил про веселую инфернальность персонажей итальянского площадного театра, инфернальность придавала фиглярству уличных комедиантов глубинное измерение. У них где-то есть бесенок, кажется, Аллекино…

Вдруг мой Павел, до того молчавший по причине непробиваемой застенчивости, что-то уточнил в этом пункте разговора взрослых, про того самого бесенка. Бахтин сказал с удовольствием – как это хорошо, когда такой молодой человек… Знания…

– Нет-нет, – испугался мой школьник, – никакие это не знания, просто я с детства любил рассматривать гравюры Доре к «Аду» Данте.

Увернулся-таки от похвалы будущий профессор, историк медиевист. Наш разговор стал легок настолько, что сегодня мне не верится – неужели я осмелилась привезти ему свои страницы, увы, столь далекие от совершенства. Боюсь, что-то в этом роде имело место. Во всяком случае разговор шел «по тексту».

Среди прочего Бахтин сказал с неожиданной жесткой резкостью:

– Самое губительное – это подмена мистерии митингом. Хуже митинга на театре ничего быть не может.

В третий раз я отправлялась к нему в совсем другое место. Уже к нему, а не к ним.

Почему-то память на этом месте сбивается, осталось впечатление вряд ли верное. И не так далеко оно было, как мне казалось, – был это Дом творчества писателей в Переделкино. Писательский дом, уж как-нибудь не богадельня в Гривне. Бахтин же пребывал в состоянии раздраженности, может быть, оно отвлекало от великого горя.