Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Дело было в том, что там к завтраку давали черную икру, это и приводило Михаила Михайловича в смятение, раздражало сверх меры. Реакция была неадекватна мелкому блюдцу с деликатесом. Дело, думаю, не в капризе, а в чем-то еще, что находилось за пределами блюдца. Казалось, в таком завтраке было нечто принципиально враждебное, относящееся к чему-то более неприемлемому, чем еда.

Между тем переселение из народной богадельни в привилегированный рай вряд ли случилось просто так, само по себе. Кто-то должен был хлопотать, кого-то просить… Во всяком случае, некто старался, чтобы было как лучше, – ему же в раю оказалось едва ли не хуже. Рай оказался чужим, чуждым, враждебным.

Разговор затухал, не успев разогреться, соскальзывал с темы, блуждал в других полях и вдруг направился в сторону человеческой природы.

Тут можно было «заболтать», заговорить, отвлечь в сторону – и я поведала о том, как их соседка в Саранске приняла меня за его племянницу. Наверное, дело было в неясном восточном акценте, если в лицах вообще может быть акцент. Он оживился, соседка уловила признак Азии, впрочем, у кого в России его нет. Несмотря на высокий род Бахтиных, глубоко укорененный в русскую почву, и вообще он из Орла…

– А вы?

– Нет, мои предки были в Бессарабии, куда (смутно помню рассказ старшей родни) пришел некто Бахта, татарин, от него пошли Бахталовские. Ну татарин или нет, там всех других держали за татар, но мой друг Юрий Симченко, в ту пору еще студент-этнограф, говорил – было такое малое племя в Сибири… (Да о чем только не будешь болтать, заговаривая зубы и отвлекая!)

– Вряд ли, – сказал Михаил Михайлович, – вряд ли, скорее слово это имеет отношение к духовному сословию.

Ошибка соседки отвлекла и, может быть, даже развлекла на пару минут, спасибо ей, женщине из города Саранска…

Я и представить не могла, сколько всего случится в скором времени и как нескоро его увижу.

Тут в моей жизни стало происходить нечто значительное, нечто ответственное, и я надолго – или так только казалось – потеряла из вида Михаила Михайловича. Не в оправдание, но закрутило щепкой в водовороте, и все равно – оправдания нет.

Однако вести доходили. Он переживал потерю единственной родной души очень тяжело, да иначе и быть не могло. Еще известно было, что произошел переворот в его биографии и он оказался в Москве. В своей собственной квартире у метро «Аэропорт», на улице Красноармейской. Что за ним ухаживает какая-то заботливая женщина. И что он окружен вниманием круга университетских людей во главе с В. Н. Турбиным.

Турбин был аспирантом, когда я пребывала в студентах; но мы были знакомы достаточно для того, чтобы я ему позвонила узнать про Бахтина. Он принялся рассказывать подробно и охотно. Вел семинар, не помню какой, куда и взял дочку Андропова и, кажется, дал ей тему, связанную с трудами Михаила Михайловича. Осуществлялся стратегический план, в итоге – квартира и прописка! Но и студентка не в убытке: прикоснуться к мыслям великого ученого в ранней юности – большая удача. Словом, удалось преодолеть бюрократические преграды и даже грозную власть поставить на службу Благому Делу.

Вот только оказалось – переселить Бахтина в столицу совсем не просто: множество осложнений возникало с его стороны. Он сопротивлялся. Почему-то категорически фотографа не пускал. Что-то имел против фотографов. Все это осложняло и без того муторную бюрократическую волокиту. Наверное, после смерти Елены Александровны все движения, все жесты по организации быта, да еще и непривычного, его раздражали, отвлекали от безучастности, от безразличия к жизни. Проще говоря, помогать ему по-настоящему было совсем не просто, да еще он спорил по поводу всякой суммы, необходимой при оформлении, – должно быть, не привык к тратам, а то и отвык на многолетнем иждивении больницы, богадельни, писательского Дома творчества.

Слушая Турбина, я вспоминала раздраженность Бахтина по поводу черной икры. Может быть, ему казалось, что совершалось нечто совершенно невозможное на твердо обозначенной линии судьбы. А может, принять этот последний дар все того же провидения, поселиться в своей квартире, когда Елены Александровны уже нет, оказалось невыносимым. Скорее всего, так.

…Но я долго не возникала, и как объявиться после столь затянувшегося отсутствия? Тут позвонил Юрий Селиверстов, молодой талантливый художник, сибиряк, мой знакомый. Он делал эскизы к портрету Бахтина:

– Приходи. Он звал.

Я пришла. И стала бывать. Тем более что жила близко.

А он… Он страшно изменился. Лицо не только похудело, но и высохло. Скулы заострились, восточность ушла, глаза стали круглыми и словно бы изумленными, как у птицы. И особенно почему-то рука, исхудавшая так, что стала подобна сухой птичьей лапе. Большая больная птица. Но в лапе вечная папироса, и тонкий дым поднимается к лицу.

Юра Селиверстов, только что погрузившийся в лоно православия, к моему ужасу, находил возможным поучать Бахтина, вел богословские разговоры. Бахтин молча слушал. Пытаясь неофита урезонить, я шипела: да как тебе в голову могло прийти поучать – и кого?!. А главное – чему…

В ту пору Михаил Михайлович был плотно окружен людьми одаренными, яркими, интересными. Может быть, он уставал от общения, но уж, по крайней мере, время, отпущенное на тоску в одиночестве, сокращалось. Визитеры шли, сменяя друг друга. Люди близкого с ним миропонимания, бесспорно, к Бахтину тянулись. Но так же близки оказались те, кто, по нашему мнению, был дальше некуда. В Москве говорили – почвенники намерены сделать из Бахтина свое знамя.

Много лет спустя Сергей Довлатов описывал отечественное соотношение сил, уже покинувших Россию и встретившихся на американском симпозиуме. «В первый же день они категорически размежевались». Почвенники друг к другу «испытывали взаимное отвращение, но действовали сообща. Либералы же были связаны взаимным расположением, но гуляли поодиночке. Почвенники уверены, что Россия еще заявит о себе. Либералы находят, что, к великому сожалению, уже заявила».

Как же нам не хотелось, чтобы Бахтин стал знаменем – а уж тем более на «том» корабле! Забегая к Михаилу Михайловичу, я не лезла с этими темами. Но однажды, проявляя немыслимую осторожность, завела трудный разговор – как-то оно все странно. Были ведь все вместе в студенческие годы, собирались у нас дома, делали огромную – во весь коридор филфака – газету, общались как люди. И вот оказались врозь, и это уже не мы вроде, но «либералы» и «почвенники»…

Он, конечно, сразу понял, о чем речь, и главное – о чем я не говорю. Мое хождение на цыпочках по проволоке его развеселило.

– Не скажите! Среди почвенников во все времена встречались преинтересные личности. Вон Толстой – «Американец» возил на корабле ручную обезьяну…