Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Болезнь стояла в комнате «казенной землемершею».

– Дела мои плохи, – вдруг сказал он отчетливо и посмотрел зорко и пристально, как если бы его интересовала реакция собеседника. Или меня проверял.

Я растерялась. Не говорить же: «Ах, что вы!» – но и подтвердить, что дела плохи, немыслимо.

Тут подумала – он писал и про сочные колбасы, и про салаты, и про гигантов, пожирающих все это с устрашающим аппетитом. А вся почти жизнь прошла, кажется, в скудости – много было казенного, лишенного вкуса и смысла.

– Вот теперь – вот что вам предлагаю: капризничайте! Заказывайте домашние блюда, а я постараюсь.

И он принял игру – как раньше воскурял жертвенный дым, несмотря на категорический запрет хотя бы одной сигареты.

Сиделка звонила:

– Сказал, что хочет пельменей.

Потом пирожки с капустой, бульон… – все это, разумеется, в слегка облегченном, «кукольном» варианте. В дом к нему я тогда уже не входила, передавала сиделкам.

С ужасной отчетливостью помню последнее пожелание: свежие помидоры. А на дворе начало марта, а за окном Москва – какие помидоры, господи?

Но игра поддерживала в нем жизнь, – и тут Юлий, забыв природную деликатность, сел обзванивать знакомых корреспондентов. Те сигналили в свое зарубежье. И вот – Николь Амальрик из газеты «Монд»: «Помидоры прибыли из Парижа!»

Но опоздали. На один день. Николь плакала на нашей кухне. У меня не было слез. Не могу плакать, когда уходят родные люди.

Попробуйте вспомнить, как выглядят бракосочетания в «Тысяча и одной ночи»? Дворцы, фонтаны, павлины. Он и она, истомленные страстью, уединяются в чертог любви, архитектурные прелести чертога разжигают любовь свадебной ночи. Влюбленные купаются не только в неге, но и в роскоши.

Впрочем, если память мне не изменяет, Восток в этом случае уделяет больше внимания трапезе, чем интерьеру. В брачном меню добросовестно перечислены одни лишь приторные яства и – сохрани Аллах! – никаких селедок с картошкой, столь обязательных в наших свадебных застольях, во всяком случае, в советские времена. О сладостные сны пряного Востока! Мне же выпало побывать на свадьбе как раз в арабских дворцовых покоях, правда, обошлось без халвы и шербета, но именно с селедкой, и дело было не в Багдаде, а в Ленинграде, представьте себе. А свадьба была золотой не потому, что герои дня прожили в согласии половину столетия, ничуть не бывало.

Просто жилплощадь, на которой это событие отмечалось при великом скоплении народа, имела облик золотого чертога, и чертог, как ему полагается, сиял, озаренный лампочкой, свисавшей на голом, как искуситель‐змей, шнуре.

Тут необходимо отступление жилищного характера. И хотя по некоему авторитетному наблюдению квартирный вопрос изрядно испортил наших людей, к хозяину золотой жилплощади это никак не относилось. Ибо он, хозяин то есть выдержав, как говорится, испытание кнутом (или заключением), выдержал во след тому и испытание позолоченным жилпряником. Дело было так. Борис Зеликсон, судимый по делу «колокольчиков» (то есть издателей подпольного журнала «Колокол»), по отбытии срока в мордовских лагерях занялся сложным многоходовым обменом, не подвластным моему разуму, но его разуму абсолютно подвластным. С темпераментом, достойным его рыжей шевелюры, он что‐то на что‐то менял не глядя, а результат этой увлекательной игры, кажется, интересовал его куда меньше, чем сам процесс мены.

Конечного пункта достиг он заочно, приняв подходящие параметры: метраж‐этаж, коммуналка, но зато центр: угол Пестеля и Литейного. С лагерным чемоданчиком и с ордером на руках он вступил на территорию Шахрезады.

То был курительный кабинет дома Мурузи, с резьбою по ганчу, с арабскими медальонами, вырезанными в стене, алыми и синими, в золотых обрамлениях каждый – кобальт и киноварь, и густо-зеленый мрамор утонченных колонок при глубоких нишах арабских окон, и еще с тысяча и одной мелочью, выдающей склонности г-на Мурузи к великолепию, неге и милому изнеженному варварству стилизаций. Никакие усилия жильцов, обитавших тут между Мурузи и Зеликсоном, не сломили царственной повадки этого невозможного интерьера. Органическая потребность нашего человека, одержимого жаждой либо обжить жилплощадь, либо ее как можно более испакостить, желанных результатов не принесла. Увы, все не просто в этой жизни – золотой стиль доказывал фактом своего существования неистребимую живучесть Серебряного века. Интерьер был породист, как восточный верблюд, высокомерен, самодостаточен, и он, как и положено породистому верблюду, плевать хотел на черные выключатели, гвоздями прибитые к благородным стенам, на трубы парового отопления, крашенные в цвет общественных туалетов. И согласитесь – такой наплевизм был неприятен нашему человеку, и наш человек, не выдержав, сбегал, меняясь, куда-нибудь, где попроще, а потому жильцов тут сменилось множество, по крайней мере, о том свидетельствовали разностильные следы, оставленные всюду, но, как ни следи, – дворцовое благородство сохранялось, сохранялся и независимый нрав, что было дико в изменившихся исторических условиях.

Итак, Боб, вступив сюда, охнул, восхитился, выругался и – широкая душа – постановил, что именно здесь и должна произойти свадьба его друга и подельника Сережи, – и взбалмошный дух Мурузи, витавший тут вопреки историко‐политическому контексту, в знак одобрения хлопнул Боба по плечу, хоть Боб и не знал, кто такой Мурузи.

Да, не знал, тогда, по крайней мере, а что мы тогда знали? Что особняк Кшесинской – это место, с балкона которого выступал Ленин, а если при нас говорили слова «завод Михельсона» – в нашем целенаправленном воображении тотчас готов был отзыв – это где в Ленина стреляла Фанни Каплан. А поскольку дом Мурузи Ленин не посещал, ну о нем ничего и не знали. Да более того: в том же доме, но в другом крыле, жил некогда Иосиф Бродский – сам! Но Боб в ту пору не знал и этого.

Итак: он собрал бесконечно узкий стол, а из каких составных, об этом никто не мог догадаться. Итак: он покрыл стол простынями, клеенками и бумагой. Итак: чертог сиял, и лампочка Ильича, свисающая на хамском проводе с потолка, усеянного тысяча и одною звездой, светилась, и золото стен сияло по ее милости, вспоминая свою исконную любовь к парадам и гостям.

А гости съезжались со всех концов отечества по тому случаю, что Сергей женился. Сергея все гости, конечно же, знали, но невеста почти никому не была известна. Сережа отыскал ее в патриархальных закоулках Белоруссии, говорили, что она сирота и что ее воспитали тетки. Платьице, которое они соорудили ей для свадьбы, заставляло подозревать, что они старые девы, но невеста с фонариками рукавов над нежными плечами была трогательна, доверчива и мила. Когда Сергей смотрел на нее, у него всякий раз очки туманились от умиления, но складку меж бровей он сохранял. Может быть, для солидности, может быть она улеглась на лбу в лагере или во время долгих напряженных допросов, да так и осталась при нем.