Ирина Уварова - Даниэль и все все все

На свадьбу Сергея он был приглашен, мы отправились вместе, поезд из Москвы уходил поздно, и все же я не успела залететь в «Детский мир» на площади Дзержинского за подарком, подарок хотелось купить именно там, но ведь не успела, не успела, схватила что-то не там, что-то не то, и досадно было, что не то.

Только на свадьбе выяснилось: едва не все привезли молодым именно «то». Один за другим гости разворачивали свои заветные свертки, один за другим обнажались купленные в подарок пластмассовые револьверы.

Куча их, нестерпимо розовых, невозможно оранжевых, как мыльницы, росла перед озадаченной невестой.

А дело было вот в чем: невесту звали Фаня Каплан. И дело было в том, что она, воспитанная тетками в отвлеченности от сует мира, ничего про свою знаменитую тезку не знала.

Еще и в том было дело, что вышла она замуж за Сергея, отъявленного антисоветчика, но как именно она понимала это в ту пору – о том мне ничего не известно. Мне-то повезло, не успела обрести тысяча первый в этой коллекции револьвер. Тиражное остроумие меня уязвляло. Но там, на золотой свадьбе в доме Мурузи, чудесной и незабвенной, массовый тираж шутки никого не смущал и общей радости не испортил.

И много прошло лет, пока я увидела первую Фанни Каплан: в Санкт-Петербурге, в составе коллекции восковых фигур. Низенькая женщина с выпуклыми светлыми глазами, с пробором сельской учительницы и в блеклой шали на маленьких сутулых плечах поджидала некоего человека у завода Михельсона. И скверно мне стало смотреть на убийцу, хоть и неудачницу. Анекдот о второй, нашей Фанни Каплан с нашими дурацкими игрушками сюда не монтировался никак, даже в качестве воспоминания. Восковые персоны вообще серьезная вещь, а уж намерение совершить убийство… Нет, все-таки хорошо, что я тогда не успела в «Детский мир».

А потому перехожу в другой регистр. Я возвращаюсь в золотую комнату, у меня письмо, старое как мир (Господи, как же давно все это было!):

«Дорогая Ира, пожалуйста, пришлите мне номера Вашего журнала „ДИ <���Декоративное Искусство> СССР“, где было что-нибудь про искусство Востока. В моей комнате все придется делать самому, чтобы не нарушить стиль. Я решил начать с лампы в восточном вкусе, у меня уже есть латунь и фанера. Привет Юлику. Ваш Боб». Но не спешите усмехнуться фанере как таковой: тут говорит не инженер Зеликсон, вступивший на путь кустаря-одиночки, но истинный наследник Мурузи, сполна оценивший право негоцианта-фантазера увидеть мир сквозь золотистые стекла «Тысяча и одной ночи», никак не иначе.

Я работала в редакции «Декоративного искусства СССР». У журнала была высокая репутация. Иногда мы могли кое-что себе позволить, пробить, протащить сквозь запреты и дурацкие табу, так что наше редакционное руководство куда-то вызывали, журили, иногда стращали. Теперь наши «происки» кажутся наивными, но тогда, в семидесятые, интеллигенция считала наш «ДИ» лучом света в соответствующем царстве.

– Зря ты взялась за космический блок, я уже заметил – вся эта космическая тема до добра не доводит, – сказал Леня Невлер, наш редакционный ребе, и как в воду глядел.

Во-первых, меня вызвал цензор.

Во-вторых, произошли события совершенно другого порядка, но внешним рисунком связанные именно с этой самой темой, хотя ей, теме этой, в грядущих событиях решительно нечего было делать.

Ну хорошо, сначала цензор. Какого лешего ему нужно? Редактор, кажется, уже вычеркнул все, что показалось ему подозрительным, велел подстраховаться интервью с Космонавтом и – чтобы с портретом: Космонавт улыбался лучезарно, совсем как Кадочников. Из-за Федорова, что ли? Да нет, про Федорова и его «Философию общего дела» уже можно…

Цензор был печален. Спросил, едва шевеля губами:

– Что это? – Он ткнул желтым пальцем в верстку. В самом конце, в хронике, ютилась заметка о дальневосточных косторезах: «Артель расположена на улице, которая идет из поселка к самой границе» – что-то в этом роде. Не более.

– Это государственная тайна, а вы ее разгласили. – Цензор был безутешен.

Пронесло.

О, страх и отчаяние в третьей империи, о, Брехт – он оказывался настойчиво актуален. Просто удивительно актуален. Но цензор этот, что за идиот! Кажется, он действительно думает, что шпионы регулярно читают «ДИ СССР»; что самый злостный воспользуется ценной информацией, и по этой улице – через границу – проникнет в артель, и выкрадет секрет изготовления Ильича из моржовой кости.

Но, с другой стороны, не столь уж скверно, что цензура клинически глупа. По крайней мере, это курьезно.

Вычеркнув криминальную строчку, спешу в редакцию успокоить коллег.

Однако коллеги ворчали: ничего хорошего нет в том, что цензор обратил внимание хоть на что‐нибудь.

Может быть, есть такая примета?

– И вообще, ваш Космонавт целую пачку номеров заказал, а не забирает. Несите домой, завтра в редакции ремонт начинается.

Тащу, ругаясь, – очень тяжелая пачка.

Из дома позвонила Космонавту, его нет, передала кому-то, чтоб забрал журналы, у меня отпуск, и я уеду.

Мы с Юлием уедем в Литву, будет море, и чайки, и сосны будут, литовские друзья станут говорить: Юлис… Мы снова попробуем разыскать старика-литовца из «зеленых братьев», он в мордовских лагерях заботился о Юлии, носки штопал: старик был без ног, не выходил из барака. Если освободился, если жив – найти бы.

Но это через день, через два, через три, а пока сегодня вечером мы ждем гостя – и какого! Я мчусь на кухню, времени, как всегда, нет, хлеба, как всегда, тоже.

Мы ждем Степана Татищева, нашего друга, чудесного человека. Татищев, атташе Франции по культуре, был разжалован и отозван из Москвы: при отъезде Ефима Эткинда произошла неприятность, стоившая Степану карьеры, да и вообще его контакты с опальными персонами были скандальны. Наши власти подняли хай, французские власти отправили его во Францию, домой. Для ссылки неплохо. Но Степан был болен московской жизнью (болезнь многих иностранцев, попавших из своего благополучного мира в наш бардак). Ему без Москвы было неуютно. А интеллигенции, дружившей с ним здесь, пусто стало без него.

И вдруг совершенно неожиданно он приехал как частное лицо – гость посла Франции, посол пригласил.

А мы и не надеялись еще когда-нибудь его увидеть! В ту пору с уезжавшими за рубеж мы прощались навсегда – только навсегда, и никак иначе, отъезд вроде смерти, нам он представлялся необратимым.

И этим вечером мы его ждали.

Я влетела в булочную на углу, через дорогу. В мутное окно магазина, как в кино с поврежденной кинолентой, мне было показано: по другой стороне нашей улицы шел он.

Тонкий, стройный, легкий. Он был очень красив, аристократ, одним словом, что, конечно, неважно, но почему-то ему это чрезвычайно было к лицу. А следом, наступая на пятки и почти к нему прижимаясь, лепились два куцых уродца. Они следовали за ним так близко, будто были не на пустой улице, а в метро «Сокол» в час пик, и, может быть, они и не были сами по себе уродами, но рядом со Степаном…