Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Позже как-то в той же булочной, в длинной очереди за чаем, со мной разговорилась женщина: «А муж у меня разведчик, когда женились, сказал, знай, что меня всегда могут убить враги, за которыми слежу. Вот как-то был он за иностранцем, так иностранец в гости – и нет его, а на улице мороз двадцать девять градусов, ну, мой и обморозился, он говорит, сколько я из‐за них соплей поморозил. Сказать страшно. Вот служба какая».

Надо же, из всей очереди она, как нарочно выбрала для откровений именно меня. Жизнь помогла завершиться сюжету с Татищевым.

Но у нас дело было летом, хотя эхо эпизода отдавалось в дипломатических кругах до самой осени, и нота посла, и ответ на ноту посла, и еще что-то, но уже за пределами моей участи – общественной и личной, или общей и частной.

А выражение, оброненное в той исповеди и той очереди, было мною занесено в записную книжку, найденную случайно, двадцать лет спустя, там еще московские телефоны шестизначные и записи всякие, среди них строчка. Я долго не могла вспомнить, что это значит и зачем мною записано:

«Быть за иностранцем».

В книге Дины Каминской этот случай описан.

Перед тем как ему произойти, она увидела вещий сон. Не в обиду ей будь сказано, сон этот показался мне скучным: приснился обыск и случился обыск, чем, спрашивается, ночное видéние отличается от действительности? Нет уж, сны нужно видеть метафорические и по возможности художественные, кажется, успела я ей заметить.

Из того сна никто из нас практических выводов не сделал, как показали дальнейшие события.

Мы дружили. Жили в Москве неподалеку и часто ходили друг к другу в гости.

Константин Симес и Дина Каминская, Дуся и Костя, адвокаты. Дом у них был, каким и должен быть у адвокатов, по крайней мере, в начале века. Уют красного дерева, натюрморт Судейкина и культ хорошо накрытого стола. Все здесь обретало значимость ритуала правильно и надежно организованной жизни. Костя был великий гурман, даже в семидесятые годы умел доставать вырезку к приходу гостей, само по себе это обстоятельство могло служить доказательством его могущества.

Имя Дины тогда гремело – адвокат, берущийся за политические дела, должен был обладать благородством и бесстрашием. Об этих ее свойствах много говорили и писали в подпольных изданиях.

Писать-то писали, но, как всегда бывает, не находили нужным упомянуть, что она красива, а это было важной ее чертой – красавицы многое себе могут позволить, и она позволяла себе преступать границы, жестко очертившие права и обязанности советского адвоката.

Все в ней было контрастно: волосы темные, глаза не в масть светлые, в лице яркая смуглость, но и бледность; открытость пополам с загадочностью, да к тому же маленькая, и это ей очень шло. Однажды кто-то глянул к ним за советом, уходя, увидел в прихожей ее детские сапожки и обомлел: это ваши? можно я вас поцелую…

А голос у Дуси густой, усталый, будто говорит другая женщина, большая и грузная. В том, что голос с внешностью не совпадал, думаю, заключался дополнительный эффект ее адвокатского ораторства, какая‐то внезапность.

Но я слышу ее не в суде, а дома, как она в застолье выступает, подчиняя общий разговор ритуальному порядку. Во-первых, о том, как ей не дали защищать Даниэля на процессе: «Ты подумай, Юлик, мы ведь могли познакомиться уже тогда!» Потом воспоминания о друзьях-ифлийцах, как Дэзик Самойлов в коктейль-холле сочинял лихие экспромты за стакан сладкого пойла.

Эти равномерно прокручиваемые пластинки никогда не надоедали, но придавали особенный мерный ритм нашим ночным сидениям.

В ту памятную зиму они сняли дачу в Перхушкове и предложили делить с ними зимние воскресные дни. Что могло быть лучше? С вечера пятницы до утра понедельника мы могли быть вдали от города, в уединении и в то же время рядом с милыми людьми.

Перед тем у Симесов случилось много бедствий, и испытания на прочность сыпались одно за другим. Уехал единственный сын. Умерла любимая сестра Дуси. Родственный мир сузился сразу, они вдруг остались одни.

В Перхушкове стояла поздняя осень. Дачные белки суетились в мокрых скворечниках. Костя стоял на крыльце. Оглядывая облетающее дерево, вслушивался в тишину. Сказал: «Вот и кончились наши несчастья» – и ушел в дом жарить курицу. Он был строг и нас с Дусей к ответственным делам не подпускал.

Днем мы работали по своим комнатам, потом гуляли, к вечеру собирались в гостиной. За окном стояла черная ночь, наш уют отделяла от нее кружевная занавеска. Иногда мне казалось, что кто-то смотрит на нас в низкое окно, может быть, большая чужая собака. И я выносила на крыльцо косточки.

Утром они исчезали.

День рождения Юлия – 15 ноября – мы решили отпраздновать в Перхушкове. В Москве в этот день народу набиралось видимо-невидимо. Хуже было, что те, кого не могла вместить наша видавшая виды квартира, обижались на меня на весь следующий год. Что было делать? Только сбегать. Я ведь и сейчас, когда Юлия нет на свете, – я и сейчас не знаю, сколько друзей придет в его день рождения. Но уже никогда не сбегаю.

А тогда, в 1976 году, мы решили быть вчетвером. На другой же день, вернувшись в Москву, собрать дома близких.

Костя допустил меня к тесту, сам занялся дичью. По террасе летал пух белых куропаток.

За окном полетел первый снег.

Накануне мы с Дусей гуляли в роще, и на совсем безлюдной тропинке нам встретился один‐единственный человек. Он прошел мимо, оказавшись близко на узкой тропе, так что я заметила, что шарф у него точно в цвет глаз, голубой, а Дуся сказала, что не нравится ей эта встреча.

И я ответила что-то, не приняв ее подозрений, как не признала ее сон достойным внимания. Да просто надоело жить в постоянном напряжении и подозрении, а мы все волей‐неволей жили именно так, ну и надоело! Подозрения решительно ничего не меняли в нашем бытии, но мешали страшно. Да и что, собственно, изменило в ходе дальнейших событий это мудрое, как оказалось, наблюдение Дуси?

День рождения получился чудесным: роскошный стол – Костя превзошел себя, – много прекрасных напитков – и нас только четверо. Застолье развивалось в привычном русле. Наконец Дуся и Юлий запели частушки, мы же с Костей обречены были слушать. Частушки были их слабостью, вполне простительной, не простила я им только, когда они однажды стали петь при Наталье Гутман. Она была беременна, сидела тихо и вежливо улыбалась. По дороге домой я объявила, что терпение мое кончилось, ладно при мне, но: петь при Наташе Гутман?!. Юлий был добродушен: «А в чем дело? Мы же не играли при ней на виолончели!» «Да от вашего пения она могла родить», – с пафосом заявила я. Так оно и случилось. Наталья родила на рассвете. Наших певцов это крайне вдохновило, они принялись обсуждать, как они смогут помогать роженицам за скромное вознаграждение в случае, если останутся без работы. Забегая вперед, скажу: без работы им предстояло остаться очень скоро.