Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Они были задержаны. Костя при подходе к месту работы, Дуся перед дверью своей квартиры. При ней произвели обыск, она сразу определила, что незваные гости уже бывали здесь и все знают.

В Перхушкове за нами следили пятнадцатого вечером – занавеска-то прозрачная – и, как ни прискорбно, прослушали концерт наших солистов. Подозреваю, они получили от частушек больше удовольствия, чем я. Именно тогда я понесла еду «большой чужой собаке», надо же выдумать такую чушь – в окно она, видите ли, глядит! На даче гэбэшники, разумеется, бывали в наше отсутствие и про рукопись все знали. Но какова инсценировка!

Статист Алексей, высланный на разведку, доблестный связист-ремонтник с оборванным проводом, наконец, небольшой отряд на столбе, самоотверженные труженики. Операция как при задержании группы вооруженных диверсантов. Коменданта академического поселка так пугнули, что он потом рассказывал страшным шопотом: «Рация у них была!» – судя по интонации, имел в виду пулемет.

У меня всегда вызывал профессиональное любопытство театр КГБ. Исполнители ответственных поручений страсть как любили играть роли, хотя бы и бессловесную роль монтера. Однако вся эта громоздкая постановка была затеяна не только из любви к искусству, но и для того, чтобы в конце концов выжить Каминскую и Симеса из отечества. Охота за рукописью была неплохим поводом, целью было изгнание.

Следующий день рождения Юлия нам не суждено было отмечать вместе: перед ноябрьскими праздниками они должны были отбыть, но до того Костю затаскали по допросам; уходя, он подбадривал Дусю и тайком забирал с собой зубную щетку. Но с допросов возвращался.

На проводы я не успела, летела из командировки из Душанбе, везла их любимую корейскую капусту. Самолет непредвиденно оказался в Куйбышеве. Там осталась корейская капуста, протекшая сквозь десяток пакетов, и оттуда я позвонила. Они все были вместе, все друзья – в последний раз. «Где тебя носит?» – кричал Костя, про вынужденную посадку слушать не стал. Рано утром из Домодедова я мчалась в Шереметьево. В густой толпе провожающих Симесов не было видно, но я услышала голос Кости: «Мы вас никогда не забудем!» Другой группой стояли иностранные корреспонденты. Огромная моечная машина с утробным воем была пущена прямо в нашу толпу.

Вот и всё.

Да, вот еще что: тогда, вернувшись из прокуратуры, спросила сына: как ты догадался, что я звоню оттуда?

– К нам утром вошла большая чужая собака, стоит и смотрит. Я подумал, что-нибудь должно случиться.

Сообщать, кто такой Белинков, наверное, необходимости нет. Отечественная культура, склонная к потере памяти, его вряд ли забыла.

В середине шестидесятых слава его в кругах интеллигенции была велика. Сформировалась даже в некотором роде каста «читателей Белинкова». Поразительная проза располагала к поклонению, академические знания – к трепетному уважению.

Белинков жил в слове, как человек-амфибия в море. Наверное, у него были какие-то литературные жабры: он почти физически нуждался в словесной стихии. На суше действительности плохо работало сердце, он задыхался.

Если же человек живет в слове, как в море, он и доверяет словесной формуле больше, чем факту. Тем более что жизнь часто пользуется литературой как сценарием. Во всяком случае, в России, где действительность тяготеет к аморфности, где она неустойчива и где чуть что – все опять и опять смешалось в доме Облонских, в нашем огромном скандальном и ветреном доме.

Белинков знал о свойствах речи всё. Он знал, что мысль изреченная может оказаться ложью, слово – блажью, но безукоризненно выточенное слово может и материализоваться, вопреки популярному представлению о служебной роли литературы в составе действительности.

Почтенную, отчасти старомодную свою ученость он уравновешивал склонностью к эксцентрическим выходкам. Выходки ставили почитателей и ниспровергателей в тупик.

Порой он шокировал современников невероятными историями, и логика управдома просто получала инфаркт. Неверующие отказывались совать палец в рану. Противники наличие раны, о которой он готов был поведать великолепно отделанным слогом, начисто отвергали.

Он любил и менял маски. То маска добродушного и чуть рассеянного академика, то отчаянного весельчака, буйного в застольях, – не пил ни капли, но шумел, шутил! А иногда маска беспощадного обличителя.

Главная его маска была хранима XIX веком. Он грациозно, безукоризненно следовал ей в манерах и похож был на Грибоедова, только грибоедовские черты стали острее, стремительней и, как помню, благородней. Главное сходство – эти внимательные очки, зоркое сверкание стекол. От изучающего взгляда веяло классической ученостью энтомолога.

Был он устрашающе образован, и так все знал (хотя бы о литературе), что просто удивительно, как ему не становилось скучно с самим собой.

Но скучно ему не становилось, потому что он был стратег и игрок – хоть и не в карты, хоть и не в кости, – он просто играл, разыгрывая сложнейшие партии, передвигая фигуры, реализуя сюжет. Иногда это были мы, но слушаться было легко, и мы доверяли его дебютам, недоступным моему уму, и он трудился, чтобы объявить противнику шах и мат.

Противник был общий – иногда назывался Софьей Власьевной или Ермиловым, иногда редакторшей, какая разница?

Его жизнь охотно поддавалась невероятным поворотам, и даже биографии его рукописей носят особый «белинковский» характер.

Первые рукописи, созданные в лагере, были хранимы в банках наглухо закупоренными, подобно бутылке, брошенной в море. С той разницей, что банки закапывались в почву закрытой зоны, как клад. Врожденный порок сердца, всегда готовый оборвать жизнь, в ту пору почти и оборвал. На одре предполагаемой смерти он доверил тайну коллеге по заключению. Коллега по заключению передоверил тайну начальству; судьба отложила кончину несносного зэка, а начальство, выкопав банки, принялось готовить его ко второму сроку.

По крайней мере, так он рассказывал. А у меня никогда не возникало соблазна ему не верить. Хотя, конечно, он был предан сюжету как рыцарь, но и сюжеты самой жизни сбегались к нему со всех ног, как бездомные собаки, почуявшие наконец истинного хозяина.

Так обстояло дело с Первым архивом. Тетрадки были вывезены им самим при освобождении, тексты написаны, скорее всего, в 1954 году, в больнице Песчлага МВД СССР, в Караганде.

Тетрадки были переданы вдове отдельно от архива, кажется, с ними не происходило никаких остросюжетных белинковских историй.

Позже, когда московский архив Белинкова был вывезен в США, в Монтерей, я по просьбе Наташи [9] Наташа – Наталья Садомская (1927–2013), историк, этнограф и антрополог, подруга Юлия, а потом и моя до самой ее смерти. Была женой Бориса Шрагина, известного диссидента. Они вынуждены были эмигрировать в США. После его смерти Наталья вернулась в Москву. В эмиграции Б. Шрагин написал большую литературоведческую работу с анализом прозы Юлия. отправилась к ней помочь расшифровывать эти лагерные тетради.