Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Школьные в линейку, они были осыпаны идеально шлифованным бисером его почерка, свидетельствующим о непобедимой склонности к изяществу. Безукоризненность содержания для Аркадия состояла в прямой зависимости от совершенства графического облика строки. Была высшая изысканность в том, чтобы в плену не описывать ужасов плена, но наплевательски высокомерно их не замечать: о том, при каких обстоятельствах происходит игра в грифельный бисер, свидетельствует лишь одно: между строчками почти нет пропуска, как нет и полей, исписаны напролет все четыре обложки – такова ценность бумаги, добытой там и тогда.

Рукопись, содержавшуюся в первой лагерной тетради, еще трудно принять как завершенный опыт. Скорее она состояла из разномастных экзерсисов, предназначенных для того, чтобы оттачивать когти для будущей прозы. В середине пятидесятых аналогов подобному тексту не нахожу. Стиль «Хармс» уже был расстрелян, стиль «стёб» еще не был зачат. Но Белинков предчувствовал затеи Жака Дерриды.

Когда он писал первый роман, за что и был арестован, ему было двадцать два. Зрелый стиль сложился за тринадцать лет заключения. Стилистический тренинг был воплощен в текстах, что зарывались в зоне.

Он трудился над своим открытием в тюрьме, принимая приговор, погибая в лагерных лазаретах, готовясь никогда не выйти в «большую зону». Эта творческая лаборатория с ее зэковскими уловками, с практикой сокрытия всего, что могут отобрать, – а отобрать могли всё, – приняла посильное участие в формировании стиля.

Второй архив скопился между освобождением и побегом, – именно побегом, а не эмиграцией. Неимоверными и непроторенными путями они с Наташей совершали этот смертельный номер с одною сумкой, хозяйственно-дамской и клетчатой, с какой московская женщина не расставалась ни при каких обстоятельствах.

О том, чтобы взять с собой мощный груз рукописей, записей, черновиков и заготовок, не могло быть и речи. Они оказались разлучены – Писатель и его Архив.

Политическое убежище Белинкову предоставила Америка. Политическое убежище крамольному архиву предоставили друзья. Верные российской привычке хранить вечно что-нибудь взрывоопасное, Наталья и Михаил Левины прятали архив Белинкова.

Когда же все начало меняться в нашем мире и те, с кем мы расставались навеки, вдруг стали наезжать оттуда – тут-то и прилетел в Москву на несколько дней друг Белинковых с московских времен Юлий Китаевич, к тому времени проживавший в Цинциннати. От Наташи он получил задание доставить в Калифорнию архив покойного мужа.

Китаевич задумался. Свобода наступала на родину неотвратимо, как весна, но и память о таможенном шмоне была свежа, как майская роза. Китаевич купил два совершенно одинаковых чемодана. Первый набил рукописями, а второй икрой и водкой в недозволительных количествах. Чемоданные близнецы чинно предъявили себя пограничному рентгену. Нутро первого было серым и скучным, его тотчас затмили внутренности второго, явившие картину вопиющих нарушений. Первый уехал, второй был задержан, уличен, а Китаевич учинил скандал и возмущался ровно до тех пор, пока архив Белинкова, по его расчетам, не достиг, подобно Ионе, брюха кита и не был свален в общий багаж самолета.

История с архивом в чемодане имела параллель в том далеком прошлом, когда Белинков завершил текст второго издания книги о Тынянове, «расширенного и дополненного», как пишут в таких случаях, предваряя обновленный текст. Этот «обновленный» Аркадий начинил неслыханными по своей дерзости аллюзиями, изысканно упакованными намеками и рассуждениями, на вид простодушными, на самом же деле яростными. Да возможно ли выразить лютую ненависть к людоедскому режиму в строках, в словах, пригодных для совсем другой прозы?

Это не оговорка: литературоведение Белинкова со всеми своими смыслами, подпольными и опасными для жизни автора, – сверх всего было именно прозой!

А он, работая над обновленным текстом своего Тынянова, все более уподоблялся шаману, впадающему в благородный, но все же рискованный транс, когда вдохновенное камлание происходит уже само собой.

Как раз в час подобного камлания из-под пера Белинкова вырвались опасные признания. Разумеется, поданные с изяществом, но все же совершенно недопустимые в советской печати. Рассчитывать на сочувствие редакторши не приходилось, если судить по ее репутации. Но в штате издательства у такого человека, как А. Б., были «свои люди», восхищенные почитатели, очарованные при личном общении, готовые на все.

В тот день, когда суровая редакторша должна была прочитать особо опасные страницы, подложенные в рукопись в последний момент согласно тщательно продуманному сценарию, – ей, суровой даме, позвонили. Телефон донес волнующую информацию: в продажу поступила партия японских зонтиков! А в Москве 1965 года – кто бы устоял, кто бы не побежал в галантерею со всех ног, забыв о чести, совести и партийном долге? На время, конечно…

И она помчалась, сердешная, покинув пост среди рабочего дня. А «свои люди» подхватили с редакционного стола взрывоопасные страницы – и в набор!

…Аркадий рассказывал об этом увлеченно. Со временем рассказ становился все более и более ярким, детали сюжета оттачивались, сам он наслаждался. Люди, не попавшие в поле его притяжения, во власть его обаяния, скорее всего, не поверили в этот талантливый рассказ – да такого же и быть не могло!

Но я поверила безоглядно. Тем более что книга вышла в том виде, в котором и желал ее держать в руках сам автор, обучая нас читать между строк.

Оказавшись в одном пространстве с Белинковым, я уже верила в то, что миф куда реальнее действительности. Что слово можно зарядить петардой магии. Что сам Аркадий способен манипулировать словом, как фокусник магическим жезлом: ведь фокусник вытаскивает из пустого цилиндра абсолютно настоящего кролика – кто будет спорить?

Мне, конечно, хотелось, чтобы из цилиндра все же выскочил новенький, настоящий, свежий зонтик. Чтобы та редакторша, облапошенная дура, зря покинувшая служебный пост среди бела дня, – в день триумфа гениального стратега Белинкова А. В. плелась бы домой под проливным дождем, но все же под новым зонтиком и – само собой – японским.

Однако входил ли жест великодушия в генеральный план великого стратега или фокусника – того не знаю.

Но с другой стороны, ведь и цензура в этом втором издании книги о Тынянове пропустила такие пассажи, о каких советский писатель и мечтать не мог! Так что даже Солженицын изумился: как это вам удалось напечатать!..

Но об этом нужно отдельно.

Было так: вышел наконец долгожданный том. В руках автора сигнальный экземпляр… И тут точка: в московских магазинах новой, только что изданной книги нет и нет.