Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Однако возбужденному настроению в мастерской это не мешало. Напротив, шутки по поводу слежки были неисчерпаемы. Между тем тучи над головами моделей сгущались. В город Горький сослали Сахаровых, Копелева выгнали из Института истории искусств, Даниэля лишили переводческой работы.

Из разговора в мастерской во время сеанса:

– К Леве опять подходили в подъезде, угрожали. – И что? – Послал. – Люсю хотели запугать в электричке. – И что? – Послала.

Сюжеты диалогов становились однообразны, – причем нельзя сказать, чтобы модели не подавали повода ко все возрастающему раздражению властей. Все более безоглядно подписывались «письма в защиту». С иностранными корреспондентами, сочувствующими российским диссидентам, встречаться стали открыто. Биргер, разумеется, был «под колпаком», готов ко всему, лез на рожон, опасался только одного – чтоб не отобрали мастерскую. Впрочем, его и это вряд ли остановило бы.

Однажды, когда нас подвозил домой Войнович, мы затормозили перед светофором, рядом впритык встала черная «Волга», из ее крыши выползла невиданная антенна. Она изогнулась и стала царапать крышу Володиной машины – то была акция устрашения, довольно курьезная и нелепая. Рассказывая об этом кагэбэшном аттракционе, мы веселились. Биргер же впал в гнев, требовал, чтобы немедленно было составлено письмо Андропову с протестом против «шуток» низших чинов вверенного ему ведомства. Письма протеста он был готов писать по каждому поводу, но вообще-то в случае с диковинной антенной возбудился не напрасно. Дело в том, что этот казус случился, когда мы ехали от Генриха Бёлля. Он был близким другом Биргера, часто бывал в Москве, посещал наши балы моделей, да и сам стал моделью – Борис написал прекрасный его портрет.

В тот раз Бёлль приезжал прощаться: был уже безнадежно болен.

…Итак, наши шпики маялись на улице, а тем временем под стеклянной крышей шел бал, и модели вели себя по-гусарски. О преследованиях было принято говорить легко, иронично, и эта манера при серьезности ситуаций располагала к особым свойствам целого ряда портретов работы Бориса Биргера.

Именно эти портреты друзей, чье положение в мире было отмечено знаками опасности и риска, определили своеобразную манеру его письма. Сложна живопись, входящая в состав фона. Там присутствует сумрак нежный и глубокий, смутные тени цвета кофейного зерна и затаенное лиловое мерцание. В немногих статьях о творчестве Биргера, которые мне встретились, упомянут Рембрандт, его взаимодействия тени и освещенности. Но думаю, следует говорить о Фальке, если касаться отношений лица и фона. Люди на его портретах находились под защитой этого живописного мерцающего вещества.

«Художественная конспирация» определяла метод Биргера-портретиста: как правило, портреты лишены четкости, черты неотчетливы, – словно бы лица растворяются в густом и таинственном фоне. Фон богат, густ, плотен. Будто не допускает полной, окончательной выявленности черт, контура, объема.

Мне всегда казалось – тут происходит встреча двух противоположных намерений мастера: и выявить черты, и спрятать одиозную модель. Очевидно, психолог мог бы почерпнуть из этих портретов некоторые сведения о положении моделей и о подсознательном намерении автора скрыть, спрятать, оградить от опасности позировавших ему друзей. Если бы Биргер был склонен к мистическим дисциплинам, его можно было бы заподозрить в занятии ворожбой, в стремлении художественным заклятием отвести беду.

Надеюсь не ошибиться – его неординарные портреты начинались с портрета Надежды Яковлевны Мандельштам в 1967 году. Думаю, именно тогда, вглядываясь в ее лицо, он страстно захотел сказать о натуре больше, чем способен выразить самый прекрасный портрет, написать судьбу и участь.

Ко времени, когда он приступал к этому полотну, мы уже знали книгу Н. Я. (я говорю о первой ее книге), она вышла за рубежом и у нас передавалась из рук в руки. Наверное, ее следовало понимать как житие мучеников, их – ее и Мандельштама неприкаянность по ходу жизни обретала неимоверные размеры. Он писал: «нищенка-подруга», называл ее щелкунчиком. Его сумасшедшая любовь к жене поражала Ахматову. Его конец был ужасен. Она выжила. Для того, чтоб сохранить в памяти его стихи – все. Чтобы дождаться часа, когда они будут напечатаны. Но как поведать все это полотну…

Угрюм, и темен, и чист фон, в его неспокойной структуре фиолетово-коричневые тени, клубясь, сгущаются углом, но в боренье с ними вступает белое свечение, оно исходит из центра картины, и не с первого взгляда понятен его источник: в центре проступает древний лик колдуньи, ее зоркий и вещий глаз.

Изморозь седины, губы в улыбке, кажется, доброй. Лицо готово скрыться в серебристом тумане. Над головой два широких расходящихся луча, на самом деле это крылья, но едва различимые, почти невидимые, как будто их и не следует видеть, скорее при желании можно ощутить их присутствие. Можно о них догадаться…

…Мы встретились с Биргером у Копелевых на большом сборище, Биргер с кем-то спорил энергично и надменно. Увидев Юлия, ринулся к нему, отстраняя кого-то и заявляя: он должен писать портрет Даниэля, и немедленно!

Но поскольку мы обычно отправлялись куда-нибудь вдвоем, Биргеру и пришлось писать нас двоих. Когда в Германии был издан первый каталог, там так и стояло: «Juliy und Irina Daniel, 1974».

Ездить на сеансы в мастерскую пришлось долго. Мы успели подружиться с ним и с его юной женой Наташей. Они тогда там же в мастерской и жили, спальня была на антресолях. В мастерской среди холстов ютилась электроплитка, Наташа тут и готовила.

Мастерская была на Первомайской, по чердаку крупного многоэтажного дома тянулся неимоверно длинный и неимоверно мрачный коридор. Там было множество мастерских, и подозреваю, отнюдь не все их владельцы состояли с Биргером в добрых отношениях, не без оснований опасались того, что визиты Биргеровых «натурщиков» могут принести серьезные неприятности и – кто знает, может быть, не ему одному.

Так что о том, чтобы Наташа могла завести собаку, хоть самую маленькую, не могло быть и речи, а очень хотелось. Мы с нею предавались маниловским мечтаниям: если на двери мастерской повесить табличку «Борис Биргер – анималист», то и собачка была бы возможна…

Наташа, мало того что была очень – ну просто очень молода, но еще и поразительно крассива, обликом своим и манерами и густой каштановой косой напоминала «тургеневскую девушку». В строй бойких своих современниц она никак не вписывалась. Борис, если судить только по ее портретам, был от нее без ума. Писал обнаженную натуру – кожа светящаяся, омытая перламутром. Писал ее, серьезную и сосредоточенную, внимательно читающую старенькую книгу.