Ирина Уварова - Даниэль и все все все

– А что? Сейчас свежий ветер перемен. Не исключено, что через два месяца Володя будет здесь…

– А Андрей?

– Конечно! И Андрей с Марьей (это про Синявских).

– Да не тот Андрей ( конспиративно ), с «Двойного портрета».

– Это будет, будет обязательно, – голос Аллы Демидовой. – Мы с вами обречены такому счастью.

Вернулся из Горького и смог последние годы прожить дома Андрей Дмитриевич Сахаров… Начинались новые времена. С окончанием советской власти растворились институты слежки и преследования инакомыслящих. Отсутствие внешнего врага отразилось на людях круга неожиданным образом: начались раздоры и ссоры.

Смейтесь сколько угодно, потому что куклы-друзья, куклы-модели переругались, передрались насмерть самым потешным образом.

Отъезд Биргера в Германию, теперь уж навсегда, совпал с разрушением круга. И куклы собственноручно возвели баррикады на своей ширме, и не между кругом и внешним миром, но – между собой!

Круг распался.

После отъезда Биргер жил в цивилизованном мире, и куклы у него, должно быть, были уже не из старых лоскутиков, а из настоящей шагреневой кожи.

О том, что нужно менять всю систему, я впервые услышала от водопроводчика.

Уловив в его словах скрытое иносказание и даже пророчество, я, как помню, восхитилась игрой смыслов. В ту пору мы ценили эзопов язык превыше прочих языков. Водопроводчик же, если и имел заднюю мысль, то лишь в отношении аванса на пол‐литру.

Система другого рода, над которой не властен был водопроводчик, висела в воздухе, и дышать было трудно. Это у Стругацких описано место, где всегда идет дождь, а вокруг дождя нет. Вокруг был мир, куда нам путь заказан по определению, и такова система. Отношение к ней в конечном счете было важной, если не главной причиной Великого Перелета.

Великий Перелет был подобен миграции птичьего племени, которое до поры до времени если и летало, так только во сне. Вдруг оно пробудилось, дрогнуло, затрепетало. И взмыло над зоной тотальной оседлости.

Зона была обнесена стеной системы, вроде Великой Китайской стены. Все, что размещалось за стеною, было:

пространством, откуда являлись знакомые иностранцы;

обморочным пейзажем из фильма Феллини;

морем, в котором старик Хемингуэй ловит золотую рыбу;

еще там есть перламутровый мираж Ренуара, его называют Париж –

как же, спрашивается, можно туда въехать, в картину, в фильм, в книгу. Мы принадлежали другому измерению. Мы не были похожи ни на Алису, ни на Кролика. Однако прорваться в другое измерение оказалось возможным, стоило лишь удрать от системы, от нее, ненавистной.

Тут начинается необъяснимое: мы, кто оставался, ненавидели ее не меньше.

В конце концов одни уехали, другие остались, кто как захотел. Или кому что на роду было написано – и всё тут.

Всё? Да ничего подобного. Много лет назад гремели яростные споры, вопрос «ехать – не ехать» на московских кухнях приобретал характер митингов – Гайд‐парк, а не кухня!

Но и двадцать лет спустя этот спор не окончен. Мои сверстники долго, очень долго не могли оторваться от дискуссии:

– Я был прав, что уехал.

– Я был прав, что остался.

В изменившемся ландшафте мира, после того как нас выпустили, да лети куда хочешь, кому ты нужен, в преддверии того, что нас уже никуда не будут впускать, слишком много от нас хлопот – вопрос «ехать – не ехать» проявил неимоверную живучесть.

Вопрос с таким солидным стажем и начисто лишенный практического смысла – это уже в своем роде факт искусства для искусства.

«Искусством для искусства» назывался художественный объект на одной ранней авангардной выставке, что бывали на Малой Грузинской. Два телевизора, сблизившись линзами, смотрелись друг в друга. В каждом ящике шла своя программа, это можно было понять, заглянув в узкую щель между ними. Однако зрителями объект не интересовался. Каждый ящик доказывал ящику-оппоненту свою правоту. Художник Рошаль, создавший это произведение, уехал. Ящики он покрасил зеленым, чтобы наглядно показать, как они отличны от других ящиков на всем белом свете.

Мы отличны от других людей, которые либо меняют место жительства, либо не находят нужным этим заниматься, а при чем тут споры? Особенно когда все в прошлом, поезд ушел несколько десятилетий назад. Но мы…

Но кто такие «МЫ»?

Я не берусь определить по признаку социальному, интеллектуальному или еще какому‐нибудь, содержащему сущностную характеристику. А только мы были единством. Могли ссориться, мириться, жаловаться и осуждать, единство же сохранялось. «ОНИ» – это силы системы, «МЫ» – это племя, да! более всего мы были похожи на обширное, неугомонное племя, со своими ритуалами, идолами, с истовой верой в коллективные действия – для этого пригодилось недавнее наше пионерское прошлое, его мы стеснялись и особо сурово осуждали Павлика Морозова.

И вот – случилось.

Много позже мне казалось, что кто-то или некто, имеющий инфернальное касательство к судьбам, стоит в сторонке и, злорадно потирая руки, поглядывает на племя «МЫ».

Единству предстояло испытание.

В тот день, холодный и немытый, как Россия, когда нет ничего хуже, чем сидеть в библиотеке, мы помчались в кафе. Более всего оно напоминало перрон, забытый поездами, и все же посещать его было особым шиком. Почти как на Западе: чуть что – сразу в кафе. О том, что у цивилизованного человека бывает свое излюбленное кафе, мы читали в зарубежных романах. Мы все выписывали журнал «Иностранная литература».

За стаканом кофе, цвета беж и пахнущего жареной рыбой, шел горячий разговор о свежих событиях, и тут я обнаружила, что осталась вне разговора.

Обсуждалась возможность, вдруг открывшаяся, и необходимость, вдруг осознанная, – отъезда в страну Израиль.

О том, что такая возможность возникла, я, конечно, знала и не знать просто не могла. Но происходило что-то другое, невозможное, совершенно невозможное, немыслимое, совершенно немыслимое. И я задала вопрос.

В нем не было заботы о собственной участи (если я верно помню, вообще до того самого часа думать о собственной участи было дурным тоном).

Итак, в пустынном неуюте «Ивушки», что на Новом Арбате, прозвучал мой бескорыстный, но – увы! – нелепый вопрос:

– А я?

– Приедешь к нам, о чем речь!

Господи боже мой, «к нам»!

Да как же это – к нам…

Что управляло моей рассеянностью, идеальное представление о монолитности наших рядов или безнадежная отсталость?

Произошел если не космический, то уж во всяком случае исторический катаклизм, но я его пропустила. Окно в Европу еще не открылось, однако форточка в Израиль уже хлопала на ветру перемен.

Но я пропустила.

С каждым может случиться. Например, рядовой Даниэль проспал день окончания Великой Отечественной войны. Ему орали: «Юлий, война же кончилась!» – он отвечал: «Вот и хорошо». На другой день понял: событие.