Ирина Уварова - Даниэль и все все все

– Наши там совсем изменились. У них клеточное строение переменилось, все стало другим – кожа, волосы, ногти, экология ведь совершенно другая.

Люся по образованию генетик, ее заключение о клетках всполошило: что же, там нас подменяют, что ли?

Скоро и я посетила Америку. Наши лихо мчались по автострадам, гордились стеклянными исполинами Нью‐Йорка и гигантскими кактусами Калифорнии, они оказались ничем не хуже российских берез. Наши говорили: тут такой Тулуз‐Лотрек! Воспоминаний мы, кажется, избегали. Или так: каждый помнил свое. Но не наше. Подруга Наташа, ставшая совсем американкой, попросила: если у вас там есть что-нибудь хорошее, пожалуйста, не говори мне об этом. Ты не обиделась?

Нет, не обиделась. Отношусь к ее просьбе с уважением, потому что в ее снах, счастливых и благополучных, работал ржавый, как старая мясорубка, вечный двигатель – «я был прав, что уехал, я был прав». Он работает в ритмах сердца, шунтированию не подлежит.

Как тот раввин из печального в своей безнадежности местечкового анекдота, я могу сказать старым оппонентам: и ты прав и ты прав.

Дело оказалось не в выборе места жительства. Даже не в толковании слова «свобода». Мы пожертвовали нашим единством, а потому нас томили инвалидные сны: часть меня ампутирована, но болит по ночам перед непогодой. Кто проверял, быть может, споры на тему «прав – не прав – ехать – не ехать» оживляются перед ненастьем?

Племени «МЫ» не повезло, его разъединили.

Племени «МЫ» еще как повезло: дотяни мы все вместе до сего дня, перессорились бы, перегрызлись и уж непременно бы разъединились, потому что все прежние единства в новые времена распадаются на атомы, а атомы нынче злые.

А так – у нас оставался миф, миф близнечный и возвышенный. Но для того чтобы он сохранялся, необходим этот самый двигатель: я был прав, я был прав, я был прав!

Отец Силуян был стар, хоть и добрался до кладбища на велосипеде. Он привык к приезжим соотечественникам, имел для них текст и говорить начал сразу.

Обычные кладбища печальны, исторические кладбища – это трагедия. Кто кого убивал, на ком чья кровь?

Странен был путь его мысли здесь, близ Парижа, и семьдесят лет спустя. Но для него что‐то остановилось в тот крымский день, когда пароход увозил его в изгнание навеки. Вдруг он стал бойко начитывать долгие частушки, поясняющие, кого следует бить. Бить следовало всех: увез‐таки сувенир с родной земли!

И рассказал про русского генерала в изгнании, милейшего человека, между прочим. Тут и похоронили, а на похоронах кто‐то шепнул о. Силуяну, сколько покойный врагов порешил с крайней жестокостью – ТАМ.

– Я пришел в ужас…

ТАМ, в России, убиенным ставили красные звезды на железных и деревянных пирамидах. Генерал лежал ЗДЕСЬ. Что он мог бы сказать в свое оправдание старому священнику?

Памятники Белой армии на французской земле каменные. Они отразили горечь чужбины, но не поражение, нет. Стать, выправка гардемаринов и полковников ушла в их обелиски и кресты. В низкие надгробия вмурованы фарфоровые медальоны с изображением погон.

А художники, писатели и поэты занимают среди умерших то же незавидное место, что и среди живых. По меркам отечества их памятники и не так чтобы плохи. Даже, пожалуй, напротив. Но они непостижимо горестны в своей безликости, и я не вспомню, нашла или нет могилу Евреинова, которую долго искала. Лишь Зинаида Гиппиус попыталась посмертно отличить Мережковского, поставив ему какую‐то славянскую пагоду, массивную и с глубокой нишей, куда упрятана «Троица» Рублева, еще более стершаяся, чем подлинник. Да на черной мраморной крупной мозаике сияет золотое: «Сергей Лифарь».

О. Силуян показал скромную могилу Бунина, попеняв ему за то, что был талантлив в описании греха и соблазна, и похвалил скромную могилу Шмелева. У него сложились собственные отношения с покойниками.

Были б цветы с собой, положила бы их Бунину, да только здесь написано по-русски, что просят цветы не приносить. Обидно, но, верно, от цветов назавтра мусор, и какой же мусор может быть в сердце Европы?

В неразберихе и бестолковщине московских старых кладбищ есть вызов Западу, где город мертвых выстроен так аккуратно, так четко. Аллеи, аллейки. И зелени ровно столько, сколько нужно, чтобы не зарастали надгробия и обелиски.

Но может быть, безликость памятников возвещает по‐французски, что в смерти все равны? Вон рядом и французское кладбище такое же, только чище, почти стерильное. Это у нас – либо статуя (уж ТАКОЙ Высоцкий, только что не поет), либо и вовсе могилу забудут и стопчут. Да что говорить, говорить нечего: те великие имена, что написаны на камнях Сент-Женевьев, вряд ли оказались бы в выигрыше на кладбищах отчизны, а многим бежавшим просто гарантирована была бы безымянная братская могила.

Мы ведь не можем не убивать друг друга!

Нет, не знаки смерти печалят на этом кладбище, но знаки чужбины. Ну не всё ли равно, в какой земле лежать? Оказывается, нет.

Под Москвой, за деревней Салослово, в лесу было, говорят, кладбище французов от 1812 года, только никто не помнил уже, где оно. Баба Дуся, Евдокия Кулагина, видела его в молодости. Чуть грамотная, как она догадалась, что кладбище французское, – о том не знаю.

А Сент-Женевьев? Что читают на его крестах и плитах французы? Даже если надпись имеет французский перевод. Это нам они: Добужинский, Сомов, Коровин. Страницы, выдранные из родной культуры, хочется унести на место. Вот только на какое место, спрашивается? Как воскликнул негодуя Венедикт Ерофеев по поводу наследования традиций: советская интеллигенция уничтожила русскую интеллигенцию, а теперь претендует на наследство?!!

Стайка юных французов идет к своему российскому прадеду. Тут очень тихо и светло, в отдалении белеет православная церковь.

Большое кладбище. Как много их здесь…

Как много русских писателей в изгнании! Мы учились любить их в виде старинных страниц цвета слоновой кости, где стройна гарнитура шрифта и где были лишние (для нас) буквы. Мы читали на жуткой папиросной бумаге слепые, расплывшиеся тексты самиздата, и бог весть как сквозь это безобразие продирались. Потом их привозили из-за рубежа, под блестящей легкой обложкой, а мы их прятали.

Теперь мы ничего не прячем – и исчез ореол тайны, трагической или потешной, вокруг имен «русского зарубежья», читаемых свободно в наших журналах. Вместо глубокой конспирации («принеси мне кофточку, буквально на одну ночь, голубенькую, ну, ты понимаешь») мы говорим так убийственно прямо: «Дашь Бердяева почитать? Алло, плохо слышно».

Но это наши трудности. А что было с вами? Кажется, вы тоже жили трудно в европейском раю, вплоть до порога подлинного рая.