Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Дедушка Тимофей, кажется, был жив в конце пятидесятых, но только кажется, может быть, его уже не было к началу «оттепели».

– Что за мистический разговор? Почему в других местах Москвы и вообще космоса люди или живут, или умирают, а в вашем идиотском переулке они то ли живут, то ли нет? А нет ли во всем этом элемента шарлатанства? – строго спрашивает обитателей Обыденского новый друг Андрей, конечно, тоже философ.

Но дело происходит уже в другом месте и, главное, в другое время: кажется, это начало шестидесятых, место действия – курилка Ленинской библиотеки, а наши философы выросли настолько, чтоб курить. Курилка – такой же клуб джентльменов, каким была площадка для выступлений строителей метрополитена. По счастливой случайности, чрезвычайно похожей на историческую закономерность, интеллигенция шестидесятых прибирает к рукам бесхозное хозяйство дедушки Тимофея, так что можно сказать, что ленинская курилка вместе с дымом дешевых сигарет заполнилась испарениями книг (или их светом), читанных дедушкой, а теперь читаемых внуками. (Знаменательно, что поколение отцов выпало из цепи «читателей», убитое физически или духовно.)

В курилке же и выясняется, что как раз дедушка Тимофей обучал мальчиков относиться к смерти едва ли не прозаически, и «мистический разговор» о жизни и смерти» в «идиотском переулке» не содержит в себе шарлатанства, а один из наших выросших философов замечает:

– Я вижу в этом, скорее, экзистенциальную шутку своего рода.

Форма пожизненно длящегося разговора героев создает особое, «не книжное» представление о тексте. Беседа изживает мысль прежде, чем мысль находит литературное оформление.

В «Философии одного переулка» движение мысли осуществляется в непосредственном звучании голосов, материя прозы обретает особую чуткую пластику, а слово – иной удельный вес, при фундаментальной загруженности информацией и смыслами, которые обращают книгу в массивный слиток ценного вещества, – слово летуче.

Все это имеет некое отношение к эпохе воспоминаний о тридцатых и к беспокойной поре шестидесятых, кажется, целиком выстроенных на слове, на говоре и споре – в курилках и на кухнях. Но о чем бы ни шла речь, она имела подводное течение, проходящее по тому самому времени детства: «почти никто не будет это время знать», но и забыть его не сможет, – никто, даже уехав в Лондон, Париж или Чикаго.

Геня определил ситуацию Обыденского как «промежуточную». Может быть, она именно такова для всего поколения Пятигорского. «Промежуточное» располагается между субъективностью восприятия себя и жизни и объективностью сознания. Быть может, другой первопроходец того же поколения пытался сказать по-своему о том же: я говорю об Андрее Тарковском, о его «Солярисе» (именно его, и более его, чем Станислава Лема). Солярис – мыслящий океан – есть изолированное от нас объективное сознание, рядом с ним субъективное восприятие себя и собственного мышления отчетливо создают некую новую картину или новую реальность. Есть смутно угадываемая закономерность в том, что именно это поколение (и начинать нужно с Мамардашвили – Мераба, как он по‐свойски упомянут у Пятигорского) занялось Сознанием. Сознание, постигаемое этой философией, освещает на свой лад культуру и религию.

Пятигорский пишет, что промежуточная ситуация имеет смысл только для одного, присутствующего здесь и сейчас человека. Она отлична и от пограничной ситуации (когда от твоего решения зависит судьба мира), и от «ситуации выбора», на которой выстроен экзистенциализм. В шестидесятые нас увлекали западные экзистенциалисты, но Пятигорский, вернее, его герои считают их бунт чистой риторикой. Быть может, эта риторика не вызывает почтения у мыслителя, лично прожившего промежуточную ситуацию.

Кажется, ирония – единственный способ не испытать смертельного ужаса перед чудовищами бездны. Ирония подобна зеркальному щиту Персея, в нем отражается горгона Медуза, на которую смотреть впрямую опасно для жизни. Но ведь и отражение Медузы не убирает ее из действительности, и смерть, которую она несет, слишком реальна. Тут и ставлю точку на аналогии, потому что мальчики философского переулка не обнажали меч, кровь горгоны их не привлекала. Сознание и кровопролитие все-таки несоединимы.

Однако вопрос, что такое быть живым или не быть, остается открытым.

Здесь все относительно. Абсолютно и ослепительно четко дано лишь бегство Ники.

Не крадучись в ночи с соблюдением необходимой для побега конспирации, но среди самого яркого, самого солнечного дня, на глазах всего города; да еще и в диком наряде, напяленном на мальчика как бы нарочно для того, чтобы привлечь всеобщее внимание. И нас никто не предупреждал о том, что именно дедушка Тимофей задумал, а некто, совершенно нам неизвестный, осуществил дедушкин план, то есть удалил Нику в мир, кажется, лучший, и уж во всяком случае иной.

Но как этот трогательный домашний мальчик по просьбе дедушки выходит во двор, на солнцепек, холодея от волнения и печали. Как из чернильной тени к нему двинулся некто в обличье иностранца (да он и был иностранцем, мы в таких сразу угадывали диверсантов). Как он напялил на Нику свой толстый заграничный свитер и вязаную шапочку, маскируя его под европейского мальчика, а на самом деле совершая обряд посвящения в иностранцы. Этот заграничный дядя Фердинанд превратил Нику в зимнего клоуна, нелепого среди лета. Мало того: Фердинанд еще вопреки здравому смыслу, следуя какому-то дурацкому перевернутому представлению о конспирации, отправляет его в столь диком виде пешком от Обыденского переулка до Белорусского вокзала. Как он идет один, обливаясь потом, но не отвергая шутовского наряда – мимо Арсенала, по Кольцу – к площади Маяковского. Оттуда к Белорусскому, а там – там его поджидали поезд, и дядя Фердинанд, и путь в ту самую жизнь, в которой уже в купе кормили черной икрой, и Ника по-философски выпил многие стаканы чая, отметив этим высшую точку напряжения своей жизни.

Весь этот неимоверный путь камуфлирует обряд инициации, мучительной и нежеланной, но предписанной дедушкой Тимофеем ради высшей цели. О высшей цели Ибсен говорил когда-то: «стать самим собой», а дедушка отправил мальчика за границу, чтобы он тут не стал своим ни для кого.

Своим для себя самого здесь, наверное, стать нельзя.

«Там» Ника стал Николаем Ардатовским, бизнесменом. Кажется, для дедушки Тимофея профессия совершенно не важна, можно и бизнесменом, дело не в этом. Тем не менее автор заявляет, что жизнь героя можно считать философской, потому что между жизнью и им никогда ничего не стояло.

Зато рядом с Никой возникает тень, персона-мираж, сам автор, тоже философ. Но между ним и жизнью всегда что-нибудь да стоит: по милости каких-то судьбоносных помех он, добросовестно собирая сведения о Нике и некогда проживая по соседству, умудрился ни разу не встретиться с ним на тесном пятачке общего детства.