Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Однажды какая‐то совсем случайная компания, направляясь к Соостерам, задела самолюбие другой компании, уличной. Задетые явились требовать сатисфакции. Тщетно Лида взывала к гостям, спрашивая, кого там вызывают на бой, – ее просто никто не слышал, да и невозможно было услышать!

Так что драться пришлось ей. Освежив в памяти уроки женской зоны, она вышла из дома и приступила к делу. Их было несколько, но они понесли урон. Она вернулась к гостям с синяком на узкой щеке, и зуб шатался. Впрочем, спорщики этого не заметили, не отвлекаясь на посторонние сюжеты от главной темы. Спор шел о Сальвадоре Дали.

Гул, дым, польская водка, болгарские сигареты и кофе в количествах, соответствующих в нашем представлении западному образу жизни. Девушки на тонких каблуках похожи на женщин Ремарка. Художники в грубых свитерах похожи на мужчин Хемингуэя, и даже кое-кто – на самого «старика Хэма». Потому в ход пошли трубки. С трубками Соостер и Соболев стали похожи на интеллектуальных капитанов дальнего, чрезвычайно дальнего плавания.

Соостер, всегда трудившийся в своей мастерской, вдруг оказывался в гуще гостей самым мистическим образом, и это вообще его свойство – он всегда в мастерской, но всегда где-нибудь оказывается. В театре «Современник», в кафе «Артистическое» – это наш тогдашний Монмартр. Он там же, где все, но в отличие от всех никуда никогда не спешит. Это мы спешили на Таганку – вдруг закроют? читали новую прозу в жуткой спешке – вдруг запретят? Кажется, Юло как-то иначе реагировал на аптечные дозы допущений, позволяемых свыше.

Мы твердо знали, что читать надо «Новый мир», но не «Октябрь», а Соостера этот водораздел не интересовал. Он ходил в мастерские художников, «своих», конечно, но и не только. Его интерес к чужому творчеству был откровенен, недоброжелательности не помню.

Внимательнее, чем остальные, он рассматривает нахальные рисунки одаренных юношей и не спешит вместе со всеми смеяться над реализмом старика Лактионова. В нем явственно была выражена идея артели и братства мастеров – эстонская выучка старинного цеха. Именно такими я вижу степенных средневековых таллиннцев. Мне кажется, старый мастер знал цену своему труду, представлял значимость работы, но искушению высокомерием он поддаться не мог.

– Соостер был романтик, потому и отзывался обо всех так… мягко, что ли, – сказал художник Эдик Штейнберг, часто посещавший подвал на Красина.

В ту пору, когда жил Соостер-романтик, московский андерграунд накапливал силы для встречи со всемирной славой. Она вынесет их из страны, и они обучатся жить в цивилизованном мире и ненавидеть друг друга. Но Юло на этом празднике жизни уже не было, он умер в 1970-м.

Однако первый поцелуй мировой славы он все же успел получить при жизни.

Андерграунд, он же авангард, вдруг оказался допущен на выставку в залы Манежа. Залы Манежа к тому времени являли собою художественный вариант Выставки Достижений Народного Хозяйства. Пришельцы были мутантами, в государственную структуру прокрустова творчества они никак не укладывались. Во всяком случае, Хрущев, тогдашний правитель, ничего подобного отродясь не видел. Он вообще вряд ли видел что‐либо, кроме репродукций в журнале «Огонек». Но вопреки популярному мнению берусь доказать, что он оказался чуток к искусству. У новых картин, у новых скульптур его по‐настоящему шибануло током высокого напряжения, а ток высокого напряжения от них действительно исходил. Случился исторический скандал. На Юло он орал отдельно. От внезапности мата в этих стенах Юло забыл русские слова.

Утром воспитательница вернула малолетнего Тенно из садика. Когда вся группа безмятежно питалась манной кашей, Тенно сделал заявление. «Я дядю Хрущева не люблю. Он на моего папу кричал». Получив информацию из детского сада, Лида направилась в чулан искать оба лагерных чемодана. Я примчалась, когда она укладывала свой, с гордостью оглядывая личное хозяйство:

– Посмотри, какие у меня теперь теплые вещи, кофта, носков шерстяных две пары и вообще! А когда меня девчонкой в первый раз арестовали, я дура была, одни крепдешины.

Однако время шло, а чемоданы не пригодились, репрессий по поводу неугодного искусства не последовало. О выставках, разумеется, не могло быть и речи, но всем «героям Манежа» велено было давать работу в издательствах. Пусть себе оформляют книги.

Тогда в книжной графике и наступили перемены. Авангард, что-то уже познавший, выбиравшийся за пределы обозримого мира, получил в свое распоряжение журнал «Знание – сила», где главным художником стал Юрий Соболев, а также научную фантастику. Книжка в бумажной обложке «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери в оформлении Соостера стала событием. Планетарное сознание наших авангардистов получило здесь неожиданный поворот. Соостер наметил свой Марс и направил нашу неустойчивую фантазию на «научный» путь. Его рисунки убедительны, но это достоверность особого рода, он что-то уже крепко знал про не нашу реальность и выстраивал ее по ее же законам.

Иллюзорная свобода, спущенная сверху, провоцировала самоуправство, как две капли воды похожее на свободу творчества. Соостер на приманку не клюнул.

Не мне судить о том, что уже открыто и что еще откроется. Но когда я смотрю на его «Бесконечную делимость», я думаю, что он проник туда, куда познанию вход воспрещен.

– Юло, ты знаешь в Таллинне дом с привидениями?

Ко мне приехала подруга из Эстонии, мы сидели у него в мастерской на Сретенском. У него была уже самая настоящая мастерская, на чердаке знаменитого дома, возведенного в славную строительную эпоху. И хотя чердак он и есть чердак, место для художников и кошек, все равно: пленительные объемы крепостных стен и чугунный узор ворот, как в замке, бросали отсвет престижности и под крышу.

Но ход через чердак по бревнам и по извилистым проходам был столь мрачен, что тягостное ощущение не покинуло и за столом – мы пили чай. Вокруг Юло уже устанавливались размеренные ритмы Эстонии, вытесняя из помещения лихорадку московской суеты и мрачные тени чердачных коридоров.

Нет, он не знал, о каком таллиннском доме я спрашивала. Но когда он жил в Таллинне, у него была мастерская в средневековой башне «Длинная нога», вот там было. Раз ночью сами собой рассыпались по лестнице дрова. Знаешь, какой грохот!

Для него это не было сверхъестественным. Может быть, все, что для нас непонятно, невидимо, непознаваемо, он уже понял, увидел и познал.

Там у него марсианский мальчишка расшибал поленницу в древней башне и остывало яйцо, из которого уже никто вылупиться не сможет.

Они заговорили по-эстонски. Я перебирала рисунки-гротески. Женщина-кентавр, голова с глазом в губах. Сюжеты я знала наизусть, но никогда они не казались такими отчужденными.