Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Картину, привлекшую внимание нечаянных пришельцев, растроганный автор им подарил. Они ее сложили как газету и вместе с нею исчезли.

Они были хиппи, о чем необходимо сказать: Соболев был принят в Общество хиппи и был горд, как если б получил мальтийский крест. Путь в международное хипповое братство пролегал, конечно же, через музыку. В их музыке Соболев был как рыба в воде, хоть музыкантом не был. Джаз открывал пограничные двери, проходил сквозь китайские стены, и они ехали к нему в коммуналку, нервируя соседей.

Но так или иначе – он получил от трех гостей еще один знак.

Его влекло растворить свое «я», чтоб линия на пляже заменила собою бесценный автограф, неповторимый вензель, который жадно отмывают в углу почерневшей картины триста лет спустя. Менее всего он озабочен определением своего места там, где искусство перекрещивается с жизнью, и потому он не настоящий шестидесятник, вернее, я хочу сказать: не характерный.

Он скоро потерял вкус к лидерству, предпочел роль терпеливого учителя. Он продуцировал идеи, но мало интересовался авторскими правами в кругу друзей. Иногда мне казалось, что причина тому – не отсутствие тщеславия, но та высокомерная вершина, с которой гордыня кажется мукою. Если и так, то свое местонахождение на этой самой вершине он вряд ли так уж ценил. Но в той точке было больше шансов раздобыть план мироздания или хотя бы угадать его рабочий проект.

Из эстетики шестидесятых он быстро вырос, она стала ему тесна, жала в плечах, раздражал ее затянувшийся дольше срока инфантилизм. То, что он хотел выразить, она не умела, приходилось брать взаймы у маньеристов, они оказались ему всего ближе: их техника, холодная и точная, как анатомия, отвлеченное бесстрастие исследователей и решительно никакой «массы экспрессии».

Художественный язык шестидесятых был бессилен сказать о Высоком. О бескорыстном Возвышенном. Когда при нем спор заходил об истине, он подозревал спорщиков в смертном грехе субъективности.

Изголодавшееся по свободе отечественное искусство злоупотребляло метафорой. Но он выдвинул теорию метафорического поля. Сужая метафорический круг, можно приблизиться к принципу неопределенности, о котором знают физики. Ему требовалась объективная реальность, независимая от него. В графике он стал прибегать к растру: дырчатость изображения предоставляла возможность оставить столько пространства, чтобы могло просочиться Возвышенное. Иначе говоря, он искал своего Бога.

На пути был тантризм, были суфии. Едва ли не закономерно он пришел к Будде. Потом продвигался в направлении Христа.

Запад сосредоточен на результате в виде великой картины или спектакля века. Восток куда равнодушнее к конечному шедевру, там путь может явиться целью, потому и европейцы, обратившие лицо к Востоку, теряют вкус к индивидуальному свершению, к созиданию уникального. Как раз поколение Соболева во всем мире имело художников, к этому склонных. Гротовский и Питер Шуман [13] См. о нем с. 287–306 наст. изд. хотя бы. Между собою они не общались, но объективизм пути берет верх над идеей театра или спектакля.

Как-то летом он жил с друзьями на даче в Томилине. Дачное строение готово было разрушиться и впустить в комнаты крапиву и лопух. Сюда приехали к Соболеву американцы из Эсленской школы; школа занималась тонкими материями, в частности своеобразной групповой терапией, Соболев был с ними в контакте. Среди них был тихий американец в сане буддийского священнослужителя. После беседы, прощаясь, Соболев сказал: спасибо, что пришли ко мне.

– А я всегда тут был, – сказал посланник Будды.

На даче случился пожар.

Я стараюсь вывести прямую линию его пути и озадаченно вижу, что получается образ едва ли не монаха, хотя б и буддийского, что совершенная неправда. Жизнь Юрия Соболева всегда была одета жаркой плотью бытия. Были мастерская, сеансы и натурщицы, ученицы и просто красивые женщины. Однако земные наслаждения разворачивались навстречу творческому познанию. Диковинные особи рода человеческого и просто гении вращались вокруг него, а он не обращал внимания на разноколиберность этого собрания и отдавал дань не только лишь одним мирским удовольствиям, но и человеческим трагедиям тоже. Шестидесятые годы предлагали облик сильного мужчины с трубкой в зубах и бескомпромиссным подбородком. Групповое действо, называемое общением, происходило на европейский манер – кофе, джаз, альбомы репродукций, польский журнал «Проект», спор же был исключительно отечественного разлива в форме непересекающихся монологов. Но монолог Соболева имел особый удельный вес, его всегда слушали.

Вокруг него группировались открыватели и первопроходцы, уходившие с протоптанных троп, дерзкие и решительные. Они стремились уйти от фигуративности, потому что почти всегда искали чегонибудь, что лежало за пределами обозримого мира. Сейчас мне кажется, что при крайнем радикализме и возбужденной нетерпимости, ощущая себя обязанными бороться с рутиной, они не были кровожадны и не помышляли о скальпе идейного врага. Им было с чем выйти в Манеж и заявить о себе с тою вызывающей категоричностью, о какой в свое время заявили о себе импрессионисты. Зонтиками их полотна уже не протыкали, бульдозерами еще не прессовали, просто они были обложены августейшим матом человека невинного, но страстного. Но я и сейчас думаю, что агрессивное невежество реагировало не на непривычную форму, но на прорывы к познаниям, – черви знают, что не нужно ползти туда, где бьет током.

Скандал в Манеже напомнил каждому супермену, что он приписан к своему полицейскому участку. Но он же в конечном счете и породил андеграунд, позиция детей подземелья оказалась плодотворной. В этих условиях вынашивались тайные мечты о жизни на Западе, тогда это было равносильно тому, чтобы пойти в шпионы. А Соболев принялся мечтать об острове. После того как Юло Соостер отвез его на свой родимый эстонский остров, Соболев понял, что ему без острова, хотя бы умозрительного, никак нельзя. Остров Соостера был окружен морем и небом и был не осколком материка, но осколком космоса – недаром свои островные можжевельники Юло обстоятельно пересаживал в непознанный грунт удаленных планет, тогда они оба занимались иллюстрированием научной фантастики. У одного была своя интеллектуальная Москва, у другого – своя Эстония. Они их подарили друг другу, можно сказать, обменялись – так меняются рубашками в ритуале братания. Оба они страшно много читали, жили бурно и работали как черти в поисках Бога.

Замкнутая Эстония открылась перед Соболевым и не закрылась после смерти Соостера. Контакты продолжались, особенно с Тынесом Винтом и его группой. Эстонцы вели поиски в сферах, Соболеву близких. В геометрических узорах лиевартского домотканого пояса они увидели перфокарту. Мировое пространство и закономерность бытия оказались пойманными в шерстяные петли – знания, смысл которых был утерян, передавали в поколениях безымянные мастера.