Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Задние двери раскрылись, готовясь принять гроб. И оттуда, из гробового входа вышел вдруг Параджанов.

С того света, из катафалка, из лагерной могилы появился он – как Орфей. Из вечности, пахнущей хвойным тленом, бензином и смертью, равнодушной как природа, сверкнуло его мавританское лицо в бороде колдуна, в сединах пророка.

Он спрыгнул на землю легко, как мохнатая кошка, и легче кошки взбежал на веранду, где лежала прекрасная Лиля.

Она высохла, став мумией царицы и собственной тенью. Но лицо ее было нежным и очень красивым, ее одежда была дивна и проста. На груди лежала косичка, перекинутая через плечо, и тугие розы со слезами росы на траурных листьях. Сколько было цветов вокруг – а таких не было. Таких не бывает. Они растут лишь в Соловьином саду, куда вхожи только рыцари, поэты да багдадские воры.

По углам тихо плакали красавицы с камеей у щитовидки, белоснежные маркизы, сверстницы Лили. Она была им приятельницей и соперницей в том дальнем прошлом, отлетающем назад со скоростью света, где царила она, рыжая, как осень, воспетая трубным могучим гласом трубадура, за что в истории ей отводилось почетное, хоть и скандальное место.

Тихо стояли родственники, тише всех горевал муж. А он, Параджанов, тут был главным церемониймейстером, факельщиком, плакальщицей и Хароном.

Рукою великого маэстро он правил траурный бал. Это он навел чудесный грим на каменеющие крупные ее веки. Это он обрядил ее в гуцульскую рубаху со скорбной вышивкой у горловины. Он принес соловьиные розы и привел катафалк.

Все это он перечислял у ее гроба, отчитываясь перед нею в деяниях, которыми почтены была ее женственность и ее красота, властно и капризно требующие служения. Он обеспечил служение, реестр дел был полон и совершенен.

Последние часы ее долгого пребывания на земле он обставил так, чтобы душа, витавшая над художественно оформленной мумией, могла оценить каждый жест маэстро и каждый штрих в этой картине.

Он говорил, речь его была достойна и богата, но и благородно сдержанна. Так мог бы говорить тамада за столом, покрытым черной скатертью, с белыми свечами. Он говорил о том, как она отняла его у смерти, вульгарной каторжанки. О том, как вызволила его из песчаных карьеров.

Он и потом, в Тбилиси, говорил, что спасли его Лиля и католикос. И к тому же прибавлял имя Беллы. Но рядом с Лилей ее не вспоминал, чтоб не тревожить ревнивую тень именем другой прекрасной женщины. Ибо Лиля бывает только одна, она это знала. Она знает это и сейчас.

Говорили и даже писали, что, вернувшись с каторги, он к ней не пришел. Нужно ли вспоминать об этом?

Его портрет, как портрет кисти Рембрандта, писан глубокой тьмой, равно как и пронзительным свечением.

Рембрандту бы писать не старух, зажившихся на свете дольше века, а гениальных художников.

Параджанова окружали не только красивые вещи, но и красивые женщины. В Тбилиси красавица Ирина мыла шаткие полы его старого дома, истоптанные табунами гостей.

– Ты посмотри, какой пол, – укорял он.

– Диссертация, – объясняла она свое долгое отвлечение от главного дела.

Диссертация Ирины его не интересовала.

У него в доме водились старинные куклы-дамы, тоже красавицы. Он наряжал их в лионский бархат, в ажурные шляпы, в тропические перья и севильские мантильи.

Они сидели всюду, бледные, зоркие, фарфоровые идолы. Принимали жертвы от хозяина, с неистовым азартом отправлявшего культ, радевшего как жрец у алтаря: черепаховые пудреницы величиной с орех и хрустальный башмак.

Говорят, в ридикюле одной куклы хранилось любовное письмо, писанное рукою Параджанова.

Иногда он их дарил.

А он был похож на крепость, этот самый параджановский дом на вершине узкой улицы Мецхи. Так по-горному круто взмывала она вверх, будто наверху ее поджидали орлы и снега.

Дом был похож на деревянную декорацию старой крепости, он уже разрушался, по-стариковски скрипел и ворчал, и лестница, горной тропой взбиравшаяся на второй – к Параджанову – этаж, могла обвалиться в пропасть.

Но дом был полон достоинства и какого-то расслабленного радушия, принимая гостей, друзей, врагов наконец, да и вообще кого попало. Крепость, конечно, но ведь тбилисская крепость.

Только в Тбилиси были такие дома, такие гости, такие соседи. Много было соседей внизу, но двор был похож на павильон, выстроенный специально для съемок: «Параджанов в тбилисском доме своего отца».

Фильма такого не было, зато в доме постоянно творился театр, возникали и исчезали маленькие театрики, ежедневно или ежеминутно. Покорные его воле, играли там люди и вещи и собирались зрители, а иногда в них не было нужды. Он был, как говаривали в прежние времена, Директором Театра Жизни.

Три тбилисских свидания с Параджановым в разные годы я хочу хранить в памяти как одно. В едином пространстве встречи, среди множества эпизодов, я выбираю здесь три спектакля, три маленьких театра.

Театр одного актера.

Театр одного букета.

Театр даров.

Место действия – дом Параджанова, его дом – его крепость. Крепостной театр, если угодно.

Ремарка: это не было встречей со мной. Параджанов встречался с Юлием Даниэлем, которого очень любил. А я была рядом.

Мы оказались в Тбилиси как раз тогда, когда он вернулся в свой дом. Вечерами у него, естественно, собирались гости. Он угощал новеллами о своих злоключениях, слухи о них мгновенно облетали город. Две дамы из Москвы от его рассказов осунулись, стали бледны. Настоящий ад этот лагерь, ужас, что там творилось, были эпизоды – они и шепотом не решались повторить. Несчастный Параджанов. А сейчас? Сидит без работы. Жить не на что.

Узнав, что Юлий в Тбилиси, он тотчас послал за нами.

Мы пошли. И попали на грандиозный спектакль, данный в честь нового гостя.

– Вы опять здесь? – встретил он двух московских дам. Дамы не ушли. Он был раздосадован. Публика прежних представлений ему сегодня не подходила:

– Юлий, я их там научил резать камеи. Друзья присылали камни. Сердолик, агат, аметист. В лагере были такие таланты! Вы ведь знаете, какие там люди. Был один Вася. Не Вася, а Бенвенуто Челлини. Сейчас покажу его фотографию. Вася Золотые руки, была же утром фотография, кто взял?

О Вася! Отца зарезал, мать… Вот он, смотрите!

А, нет, это не Вася, это Пазолини.

Этика зэка множилась на вельможный гонор.

Юлий сидел в политлагерях. Рассказывать при нем про уголовные кошмары не допускала гордость.

Спектакль был каскадный, знай наших. С клоунадой, с штуками, свойственными всем плутам ярмарочных подмостков.

– Но вы же придете еще? А я непременно найду Васю. Вам обязательно нужно его видеть, верьте слову. Рустам, иди сюда. Рустам тоже большой талант.