Ирина Уварова - Даниэль и все все все

На карте Эстонии я отмечаю булавкой место, которое в жизни художника Соболева сыграло особую роль, – это Таллинн, старый город, где разумный прагматизм уживался с привидениями, гнездившимися в толщах каменных башен, и обделенный вниманием угро-финский свод магий отсиживался в андеграунде рядом с прогрессивным искусством.

От башен Таллинна какая‐то Ариадна протащила золотую нитку исключительно для Соболева – к другим средневековым шпилям, это Прага. Впрочем, кажется, Прага была раньше Таллинна. Впрочем, это неважно: феномен Соболева должен отучить нас от скучного порядка хронологии, и Хронос у него носится как чокнутый туда и обратно, путая листки отрывного календаря с миллионами лет до окончания света.

Прага была щедра, она одарила гостя знакомством с работами маньеристов, с доктором Грофом и романом Густава Майринка «Голем». Бесценные, но равнозначные дары отразились в зеркалах чешского барокко, все подавало знак. Майринк, заглядывая в глубины человеческой души, извлекал оттуда образы чудесные, но и жуткие. Лаборатория Грофа в сущности занималась тем же. Там вызывали к жизни тревоги эмбриона и простая клетка притязала на переживания космического порядка. Запредельность, которая внутри, что и есть дао, провоцировала искать универсальную схему сущего и не-сущего. Что ж, для Соболева эти поиски лишь продолжались, и только.

Он нашел: разыскал канон Изображения Сидящего Будды. В прямоугольнике, расчерченном по-школьному в клетку, разлетающиеся прямые чертили разомкнутые треугольники, предоставляя угадывать угловатый лабиринт и контур башни, завершаемой малой узкой звездой, будто тут собирались начертать новогоднюю елку, да не стали. Но тень мирового древа успела лечь в сетку. Сетка давала возможность свободному движению, множественности вариантов и исключала диктат художника, производя его в создание по законам канона. Будда предложил, а Соболев понял: театр, музыка, групповая терапия – все могло выстраиваться по этому плану общего мироустройства.

Они встретились с Михаилом Хусидом, режиссером синтетического театра. Может быть – синкретического; хотя он официально назывался театром кукол. Хусид и сам был склонен к тому, чтоб погружать спектакли в насыщенный раствор, составленный из эзотерических знаний. Они поняли друг друга с полуслова. В процессе изучения основ и тонкостей тантризма они поставили «Почту» Рабиндраната Тагора в Тюмени.

Они перевернули тантристскую схему с небес на землю, у них чакры имели свои системы соответствий, над сценой висел огромный, как планета, шар, в котором все время что-то изменялось, и слайд-проекции оставляли в воздухе свой призрачный узор. Как правило, в истории театра могучие притязания на вселенский охват остаются непонятными, а вопросы «зачем тюль и почему куклы похожи на индийские сувениры» исчерпывают круг проявленных к спектаклю интересов. Впрочем, городские власти спектакль приняли, не объясняя причин, и, не объясняя причин, в скорости его отменили. Но актеры играли «Почту» по ночам, тайно и для самих себя, отдаваясь суггестивной медитации и не желая с ней расставаться.

В Челябинске Соболев и Хусид не прекратили свой путь в направлении Востока. Они поставили: «Что было после спасения», скрестив текст Роберта Янга [14] Роберт Янг (1915–1986) – американский писатель, прозаик-фантаст. и Сэлинджера, соединив дзен с Бредбери. Что не случайно, ибо у него уже были опыты со сферической перспективой, с дробными кристаллическими гранями – пространства, в которых при жизни нам не бывать. Когда ранее Соболев – главный художник журнала «Знание – сила» собрал вокруг себя недурную гвардию графиков, убежденных в том, что искусство ясновидяще не меньше, чем наука, тогда и пошли манипуляции с пространствами, и я думаю, что именно они в ту пору поставили точку в дурацком комплексовании физиков и лириков. Между ними, помню, просто шло какое-то соцсоревнование, внося смуту и в без того зыбкую, неустоявшуюся, как свежая планета, культуру «оттепели», тронувшей вечную мерзлоту.

Итак, в «Спасении» было двухъярусное пространство, оно окружило зрителей своеобразным прогулочным двориком и погрузило в блаженное состояние, о котором аборигены говорят: «То было во времена сновидений». С тою поправкой, что времен как бы более не было и известное заявление «порвалась цепь времен», оказалось, следует принимать буквально. Возможно ли, чтобы пространство вступило в эпическое сражение со временем и одержало победу? Не думаю. Но так получилось. Пространство формировал модуль, модуль определил мебель, костюмы и, кажется, объемы воздуха тоже. Пространство стало жестоким и равнодушным, как природа, оказалось, после смерти все заполнят большие зонды, легкие шары, похожие на пузыри земли или на воздухоплавательные приспособления для вознесения правильных душ.

Но потом – потом они с Хусидом… Нет, не так. Мы вдруг обнаруживаем Соболева – Хусида в Царском Селе – в Запасном дворце, не больше и не меньше. Поистине имперские притязания. Но именно там возникла, расцвела и угасла Интерстудио, начинание театрального контура, в сущности же там контуром Соболев – Хусид собирались обрисовать человека будущего. Идеального, если правильно помню.

В этих краях такое уже бывало. Реформаторы театра уже собирались вырастить идеальное существо из актера, скроенного по восточным лекалам. Как раз этим собирался заняться Вс. Мейерхольд. Тогда этому помешала революция, теперь Соболеву-Хусиду – перестройка. Сперва обнадежила, впрочем.

Но идеи, как выяснилось, непотопляемы. Может быть, они еще пригодятся, а может быть, будут светить просто так, дежурной лампочкой над дверью, с надписью «Запасной выход». Так и назывался учебный класс Соболева на территории Интерстудио.

И снова провал в наших отношениях на годы, причины провала – объективны, они были вне нас, и подолгу я о нем ничего не знала. Впрочем, долетел некий шорох, его и слухом-то назвать нельзя: какая-то юная душа в припадке тоски рассталась с молодым телом, и вроде бы можно было это предотвратить, а не вышло. О том писала Люся Улицкая, винила себя, Соболев, думаю, тоже. Во всяком случае, он занялся спасением юных душ, воспитанием молодняка неспроста.

В Интерстудио в его классе, который он набрал и вел, оказывались юноши и девушки, успевшие пережить беду, получившие рану души или травму юного тела. Соболев учил, а точнее сказать – лечил. «Мои подранки», говорил он. И подбирал подранков, как подбирают подбитую на лету птицу. Несут за пазухой, обогревают дома и лечат, конечно. Школа его врачевания могла бы называться арт-терапия, когда бы это название не поблескивало показным кокетством. В этом его «Запасной выход» как раз не нуждался.