Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Новая мастерская была огромна, а убранство ее мало чем отличалось от интерьера прежнего дровяника. Прибавилась лишь старая качалка, принесенная какими-то детьми из кучи дворового хлама. В таких качалках эстонские моряки, вернувшись в деревню на зиму, покачивались у очага как на волнах. Из той же кучи хлама прибыл ободранный чемодан, забитый тысячами нежных колесиков – имущество умершего часовщика. В чемодане в разобранном виде лежало время.

Я шла вдоль стен. От картин вдруг потянуло равнодушным холодом удаленности. Все, что было знакомо по домашнему кругу общения, так надежно связанное с близким человеком, почти что родным, уходило в чужое пространство. Охватила тоска. После я вспомнила – это было предчувствие.

Мы еще не привыкли к неизбежности разлук и, надо полагать, подозревали, что все это навечно – картины, друзья и сердечные привязанности. Я оглянулась: боже, как далеко они были! Я долго шла к моим эстонцам через бесконечную, как вокзал, мастерскую.

– Что с тобой?

– Не знаю. А ты здесь не боишься?

Он сказал: нет, это особенный дом. Его строило акционерное общество «Россия», а квартиры разыгрывали в лотерею. Кто выиграл, тот и приехал в Москву со всей империи. Это дом счастливых.

Здесь была его мастерская.

И здесь он умер.

В субботу не пришел домой, Лида побежала искать. Взломали дверь.

Вечером после похорон мы собрались там в последний раз. Было очень много народу. Смерть его была страшна и непонятна. Сильный он был и очень здоровый, холодильник в новую квартиру по этажам внес один…

Я шла по мастерской, не узнавая ни людей, ни картин, шла в дальний край, где на невысокой приступке стояла его кровать, заправленная деревенским одеялом. Здесь его нашли.

Тут вернулся ужас, охвативший в последний приход к нему. Я знала, что когда повернусь, увижу нечто, имеющее отношение к беде, и, обернувшись, увидела маленькую дверь, раньше я ее не замечала.

– Куда она ведет?

Дверь вела в коридор. Через нее можно было войти из черных, как могила, глубин чердака, а была ли она заперта – никто не помнил.

И хотя мы никогда не узнаем, приходил ли кто-нибудь сюда в роковой час, знаю наверняка: через эту дверь в комнату вошла смерть.

Картины его мы отправили в Тарту, в музей, поверив, что там будет постоянная экспозиция.

Постоянной экспозиции не было. По крайней мере, до новых времен.

На его могиле на таллиннском кладбище Лида установила соостеровское надгробие – бронзовое яйцо.

Говорят, яйцо пропало с могилы. Проверить теперь трудно. В Эстонию по новым временам мы ездить перестали.

А мастерская Юло, доставшаяся другому, сгорела дотла.

По профессии он был художник, по призванию учитель жизни. И был он удивительно образован, и в знаниях его были глубина, широта и стройная система. Знаниями щедро одаривал достойных, но недостойным тоже что-нибудь перепадало, ему не жалко.

От природы был одарен такой мощной папахой волос курчавых, густых и жестких, каких в наших широтах и не бывает, она была его знаком отличия. Другим знаком отличия ото всех нас был его немецкий язык, и мне казалось – каждая мысль его удваивается, множится на два, становится более весомой и внушительной.

И давая мне по старой дружбе интервью для каталога к выставке в галерее «Московская палитра», говорил о себе торжественно и многозначительно, впрочем, не забывая о сдержанности и скромности. Образ, им создаваемый, был безукоризнен, все-таки он был превосходный художник.

Соболев говорил.

Я захотел одиночества, друзья погрузили в багажник ящик консервов, отвезли меня в Юрмалу, и я остался один.

Тут стало происходить.

Сначала прилетел Красный Шар, очень плотный. Он состоял из божьих коровок, они сцепились между собой намертво. Шар улетел в море умирать.

Потом появились чайки и улетели, но одна, подбитая, осталась. Она почти привыкла ко мне и, припадая на ногу, приближалась, разрешала себя кормить. Но она тоже улетела.

Затем появился голый мальчик. Он нес в одной руке трусики и ботинки, в другой длинный прутик. Мальчик шел, а прут следовал за ним, оставляя на песке линию. Мальчик уходил, линия оставалась. У нее не было ни начала, ни конца. Мальчик, чертящий бесконечную линию, дал убежденность в существовании Бога.

Таково устное свидетельство Соболева о существенном моменте его жизни. Картина соболевской пустыни, называемой прибалтийским побережьем, впечатляет:

наличием Бога и его коровок в едином времени и пространстве;

чайкой, обделенной полетом, но все же улетевшей;

библейским ритмом, медленно бьющимся пульсом величественной речи:

«И остался Иаков один. И боролся некто с ним, до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним».

К утру Иаков познал, что боролся с Богом. Победителя и тогда уже не судили, но с избранника взыскивали всегда, хотя бы отметив хромотой, как сказано в Книге Бытия.

Позволено ли именно здесь, вернувшись к Соболеву, не к ночи попрекнуть диалектику в склочной склонности к борьбе противоположностей, что доставила человечеству столько хлопот?

…Верить в Путь, начертанный прутиком, но при этом искать Высший Промысел Вселенной в формулах физики, по дороге вступая в опасные связи с учениями всех мастей?

…Быть ограниченным в движении, но вопреки тому свободно передвигаться по одной шестой части суши, а после и по другим ее частям.

…Вдруг, на пороге шестидесятых, сделать карьеру чиновника от искусства – и добровольно сорваться, полететь вниз по социальной лестнице, ведущей вверх, и в прекраснейший из дней (опять же вдруг) оказаться в бродячем цирке.

Кем же? А кем придется. Но чтобы ездить с цирком, привыкнуть к его дремучему и острому запаху большого зверя, а самое главное – водиться с циркачами, в этом вся штука. Синдром Алеко, что цирк, что табор. Однако Соболев постиг там то, что упустил его романтический предшественник (за что и поплатился): закон сцеплений, связей, закон Красного Шара, летевшего над Прибалтикой. Что-нибудь ты сделаешь за другого, другой что-то сделает за тебя. Ремесло акробатов, канатоходцев, укротителей, в котором смертельный риск обычен, как конторская служба, возводило закон Красного Шара в абсолют.

Цирк кончился, но закон запомнился.

Однажды в Москве он вернулся домой и обнаружил в своей комнате трех черных музыкантов. Они сидели на полу, разложив перед собою его, соболевскую, картину будто ноты, и играли.

Но – как?

Их медитация ничего не ведала о соперничестве, в нормальном соревновании они просто ничего не понимали. Они играли по очереди, и то, что не довел до ума один, подхватывал бережно и доводил другой. Это было как любовь. Или как смерть.