Ирина Уварова - Даниэль и все все все

«Домик – театр на лужайке, вокруг толстые белые стволы деревьев с маленькими листьями. Девушка, сидящая с маленькой гармошкой у ствола. Появились оркестранты духового оркестра. Под звуки спускается солнце цвета черного тюльпана. Опустившись на землю, солнце под звуки барабана постепенно раскрылось, и люди стали прыгать на землю, кувыркаться, от них летели причудливые птицы и животные, а также черные гвоздики. Всевозможные маски, летя, издавали всевозможные звуки… <���Потом> домик-театр стал качаться, черный потолок с расписными фиолетовыми цветами вылетел и упал на лужайку, здесь началось представление. Маленькая Эдит Пиаф стояла на ладони своего отца и пела…»

Так что ж, она у меня получается вроде передвижника, все с натуры? Ну, не знаю, как объяснить устройство ее вещего зрачка, направленного на реальный мир и дающего неизмененно иную картину ее сознанию?

Попытаюсь хоть отчасти понять, что она видела перед собой.

Это случилось много позже, когда она оказалась в Москве и пришла в наш дом. У нас была довольно большая комната со светло-зелеными обоями и собака Алик породы спаниель. Из Тбилиси она написала о незабываемом впечатлении от всех наших друзей и детей, про каждого, разумеется, восторженно, но вот что главное. Она написала про большую золотую комнату и огромную черную собаку. Если вам известен истинный размер спаниелей, вы сможете постичь хотя б немного, как устроено ее зрение.

В ней жила ее собственная страна. Такое бывает. Настойчивость, с которой она информировала человечество о своей стране, – с такой страстью можно стучаться к человечеству, не ведающему о том, что страна Шамбала (или Атлантида?) не за тридевять земель, а вот здесь, рядом, только спрятана в живописце, – такая настойчивость, конечно, присуща племени художников «инситы» – художников наивных, их еще называют примитивистами, что неверно и плоско. Я называю их «люди третьего глаза», и она к ним примыкает по группе крови (даже если меня проклянут гематологи, утверждаю – это пятая группа!). Но вот что уникально – и что единственно в ней – как она сохранила дремучую первобытность при уроках Высокой Живописи, полученных ею в ранней юности из мудрых рук Мастера.

…Ее увидела дочь Бажбеука Меликяна и привела в дом, чтобы сделать ее портрет в стиле Гогена. Тут полинезийскую модель встретил старый художник. Что было дальше – нас не касается, но, едва увидев Гаянэ, он воскликнул: «Ты кого привела в дом! Ты судьбу мою привела!»

И вот что интересно: он тоже имел в крови «ген балагана», как Тышлер и Пикассо, – недаром в его сюжетах был значим Цирк. Так она соприкоснулась с высокой живописью, а за плечами маэстро была строгая школа и знание импрессионистов, заново отмывших живопись до солнечного свечения красок.

Она говорила: русское искусство великое, но живописи под российским небом нет. Живопись для нее могла быть только под небом Ренуара, а главное – под небесами Тбилиси. Как ее уговаривали переехать в Армению – не могла. Небо другое. Под другим небом она начинала увядать. В Тбилиси могла жить ее живопись. Она писала: «Живопись – основа всего. Почти многие ее совсем не понимают. Это так страшно…»

…Она рассказывала – однажды к ней пришли, дай, говорят, картину, нужно в подарок Брежневу. Она ответила – это невозможно. Он живопись понимать не может.

Параджанов говорил ей: «Гаянэ, ты знаешь, что с тобой будет? После смерти тебя Армения возведет в святые».

Придется сказать вот что. Со временем она стала удаляться от своих видений, зрение ее стало меняться, хотя мастерство окрепло. Параджанов говорил осторожно: «Мы в Париже у Басмаджана встретились с твоим галеристом, поругались, он бранил твои поздние работы. Но я немножко согласен, в первых работах был мистицизм».

Может быть, и прав был Параджанов, она была святой, поскольку вокруг, ее оттеняя, кружили призраки людей дурных и алчных. Чутье шакалов побуждало их кружить около Гаянэ задолго до того, как ее картины оказались в лучших галереях мира, а Париж был удостоен ее персональной выставки и коллекционеры оценили ее картины как подлинные драгоценности.

В Москве была дважды, и плохо ей было очень. В первый приезд предстояла встреча с Юлием. Ее привели, но она не желала войти в комнату, где он ее ожидал, волнуясь, курил беспрерывно – так боялся не понравиться. А она желала пребывать на кухне, плакала – вдруг он ей не понравится. И зря оба так дрожали – полюбили друг друга с первого взгляда.

Так, что в последнее лето своей жизни он, теряя силы и не слушая горестных восклицаний врачей, захотел проститься с нею и в последний раз увидеть ее картины. Жутко вспомнить, как мы рисковали, отправляясь в Тбилиси, в наш последний путь.

Всегда буду повторять, чтó она сказала о нем при первой встрече:

– Я всегда смотрю, как человек стоит пред картиной, пред кошкой и перед курдом.

Нельзя сказать, что Юлию часто приходилось стоять перед курдом. Что касается картины и кошки – надеюсь, с этим у нас троих было все в порядке.

Из раннего ее письма:

«Работаю над большим холстом. Там сидят три женщины с большими шляпами в форме груш. На переднем плане стоит рысь. Осталось дописать синих кошек».

О том, чтó Дмитрий Покровский дал современной музыкальной культуре, скажут другие.

Я о том, чем он одарил нас, не музыкантов. Просто современников.

В московскую жизнь семидесятых он вломился вместе со своим ансамблем и тотчас произвел переполох. Во всяком случае впечатление сильное: стоит на сцене вожак стаи, лицо белое, глаза черные, усы длинные, похож на большую куклу козака, а волос дикий, цыганский. Стоит неподвижно – и вдруг выбросит первый повелительный выкрик, и ансамбль включается сразу как заведенный. Этот непривычный оркестр голосов, покровское многоголосье.

Всю зиму 1973 года (кажется, так) мы его концертов не пропускали. Летом Покровские уехали в деревню, в экспедицию.

Да мы тоже ездили в русские деревни! Покосившиеся избы, бочка прокисшей капусты, покрытая черной иконой, старухи такие дряхлые, что побледневших глаз не видно в складках лица. Приняв самогону, они многими голосама пели нестройно и непонятно, и нам очевидно было, что советская власть отучила не только жить, но и петь.

Нужно было появиться Покровскому, чтоб дать понять – да не разучились они петь! Просто поют не как Зыкина! Что пение это именно таково от допотопных времен и – теплится, передается из рук в руки, из глотки в глотку, а когда бабки-хранительницы наладятся помирать, фольклор сам выращивает нужную ему новую старуху. При этом контакт у этого пения с человеком таков, что и представить невозможно. Покровский, например, утверждал, что исполнение календарных песен стимулирует обмен веществ. Что фольклор – это система включения внутренних ресурсов человека. А как иначе объяснить, что он, оперированный на сердце, смолоду приговоренный к щадящему режиму, – мог петь во всю силу и беспощадно, плясать, заводить ансамбль и зал так, что после концерта весь зритель в зале Чайковского шел в пляс в фойе и до самого метро «Маяковская», впереди Дмитрий, бледный как смерть, получивший вторую жизнь; глаза мрачны и насмешка в них…