Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Народный костюм – вечная память всему, что было, память и есть покров, тщательно скрывающий в тысяче оболочек бренное тело. В народный костюм смотрится вечность, не замечая смертного человека.

Зато костюм заметил в человеке вещую птицу – в формах чепца под названием «сорока»; а парчовая шапочка помнит о шлеме кровожадной амазонки. Там память о церковной маковке и о нечистой силе, которая, как известно, боится сияний, сверканий, красного цвета, потому нужно вышивать, расшивать все подряд, что на себя наденешь, особенно в праздник, – нечисть и заплачет.

В народном костюме время течет медленно, «долго ли, коротко ли» – вот его измерение, событие припечатывается вышивкой, бусиной, а что костюм считает событием – это его тайна. Может быть, образ многоглавого древнего бога, а может быть, и подол городской франтихи, но всё под шифром, всё иносказанием.

От такого объема памяти там все уплотнено, спрессовано и густо. Недоговоренности, пустоты, многоточия невозможны. Каждый фрагмент есть замысловатая узорчатая цитата, по ней можно судить о полном тексте, где все в рифму, в загадку – о чем же? Да уж во всяком случае не о человеке. А если и о нем, то в последнюю очередь.

Синявский, помянув гиперболы ювелирного цеха в сказке, заметил, как все способствует тесноте изобразительного ряда в искусстве. «Чтобы в каждой пуговке райские птицы пели и коты заморские мяукали» (если пуговки такие, то какой же полнотой, вообразите, сиял весь кафтан!).

Фольклор сообщает не о крестьянстве, а о царях. Но тот же фольклор авторитетно заверяет, что деревенские женихи и невесты – августейшие особы, никак не меньше, и в приданое им серебряных птиц, золотых котов, резной сундук со добром, луну и солнце в придачу.

В образ народного костюма входит пространство мифа, где идет вечное пра-вращение: вокруг человека, скрывая его и пряча, вращаются видения, привидения, а порой и предвидения.

Морока воспоминаний перехлестывает стихию народного костюма, проблески припоминания бродят рядом с нами. Сумрачное одеяние наших родных рокеров, не ведая о том, вторит ряженым дьяволам, скалящим пасть в площадных представлениях средневековья. Вдруг на рынке стали продавать вязаные кустарные шапочки такого вида, будто они прямые потомки старинных фламандских чепцов, добродетельных и степенных. А то в одежде нашей проснется сожаление по угасшим племенам, печать этнографического окраса, какая-то научная, ей-богу. Когда индейцы, изученные Леви-Строссом, приготовились покинуть сцену крупных исторических событий, на нашу улицу вышли бисерные повязки, браслет с замшевой челкой и прочий индейский реквизит, что болтается на длинноногих мальчишках, стукаясь о плеер. Зато распространенные теперь мечтания о личном боярстве почему-то не взывают к маскараду, и наша все еще свежая страсть к отечественной старине прижилась при обобщенной фигуре ковбоя без мустанга, на джинсах «Levi’s».

Но в собственной вселенной моды и костюма, помимо однодневных мотыльков и кратких увлечений, таятся вечные призраки былого столь отдаленного, что мы принимаем его за небылицы. Порой в костюме отчетливы приметы «прозодежды» для проникновения в недра преисподней, равно как ощутима горняя тоска по небесам и тучам.

Есть нечто жуткое в фигурах карнавала, выходящих на свет в свой урочный час: на святки и к Масленице, когда что-то происходит в небесах и под землею. Вывернут мехом наружу драный зипун козлоногого Пана, бредущего молдавским селом: ухмыляясь деревянной губой, он стучит в барабан черной лапой. Во славу и в посрамление великого Феллини высылает Венеция атласных призраков в баутах, с их величием дожей, с их повадками мертвецов. Бродит безмолвное ряженье по Руси, лик завесив тряпкой.

Сам дух карнавала следит, чтоб глотала человека раскрашенная карнавальная тварь и держала в себе, как Иону, пока длится унылое беснование. Все дозволено – запрещается лишь соблюдать табу. Человек теперь – облако, смерч и косматая зверюга. Гикая непотребно, хохоча и рыдая, толпа масок толкает в воду огромное чучело или жжет его. Вода и огонь правят бал, карнавальные хламиды струятся или пляшут огненными языками. Со страшной силой бушует страсть к преодолению, будто нужно не только скрыть, но и разрушить нас, грешных, сотворенных из праха и глины.

Глиняный Адам и легкомысленная Ева, горько постигшие необходимость одежд, хотя бы и фиговых, были первыми людьми, но и последней опытной моделью. Ранее, когда материя была иной по своему составу, в мире царили существа эфирные, пламенели существа огненные. Дико подумать, что причуды костюма приходят, встревоженные столь удаленными видениями, но ведь и опровергнуть это тоже невозможно.

То же и с музыкой, выловленной Покровским: я бы дорого дала, чтобы узнать, с какими мирами он налаживал связь. Когда однажды покровские запели у нас дома, собака задрожала ушами и хвостом и тонко вторила хору не своим голосом, рыдая и маясь, а у семилетней Машки голова стала неистово раскалываться до обмирания (другой раз обморочная мигрень схватила ее на выставке Шагала).

Про энергетику, бьющую не хуже электрического тока в оголенном проводе, мы тогда еще не умели говорить запросто, как нынче. Но только и дураку было ясно, что пес и ребенок пока не обзавелись защитой от разрядов диких первобытных сил. Авангард Шагала и фольклор Покровского выпускали разряды в мир, не облекая их в цивильные защитные формы. У меня же от этого пения внутри затылка выстраивался какой-то мостик, по нему пробирались мурашки явно сновидческой природы. Кажется, они двигались прямым ходом из подсознания на радость Карлу Юнгу. Но чтоб они появились, расталкивая суетное дневное сознание, нужно все-таки встретить таких, как Покровский. И – людей его ансамбля. Или певцов в деревне Сопелкино из-под Белгорода, хотя бы. Покровский у него многому обучился. Это особые люди:

– Я узнаю их по глазам.

Так он говорил – и узнавал.

Он узнавал прирожденного художника или актера по глазам. Люди эти – обладатели голосов в деревне, гистрионы и скоморохи, бродячие музыканты, битые на Руси, где ломали деревянные музыкальные инструменты. Люди эти и сейчас среди нас. Люди эти, говорил он, странные, в бытии трудные, порой неприятные. Но совершенно необходимые. Еще его интересовало устройство «актерской стаи», он знал законы существования малой группы, какие там необходимы роли. Говорил, что устойчивость труппы дель арте, великих итальянских уличных комедиантов, была обеспечена именно равновесием строго определенных типов, режимом поведения масок:

– Такая труппа должна была выстоять в любой ситуации и против огромной враждебной толпы – тоже.