Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Что он увидел в фольклоре? Штудии Покровского в направлении народной культуры совпали с тем временем, когда мы особенно усердно искали ответа на вопрос «в чем вся суть». Ответ мог знать Покровский. Но за ответственное лицо, обладающее подобным знанием, себя не выдавал.

Для него фольклор был явлением, которое можно изучать с помощью физики, например. А может быть, и астрономии, во всяком случае науки он ценил, особенно точные. Описывал фольклор как сложную систему или как умный механизм с абсолютной памятью и вечным двигателем.

Иногда фольклор в его рассказах представал зверем, бессмертным, правда, а так – живым. И разумным. Космат тот зверь, а на шкуре глаза, глаза… Внимательные. Покровский его изучал, подошел близко, а зверь не ручной. В пространстве вокруг «зверя» можно впасть в мистику, можно сойти с ума. Но можно его и приручить. Так говорил Покровский.

Сам же он с ума сходить не собирался и к мистике был равнодушен. Все было иначе на самом деле, он это знал. Знал, как нужно спеть самую древнюю песню репертуара «Под Киевом, под Черниговом» – и дождь пойдет. Так и было.

На концертах «покровские» при пении шли плясом, сильно и кратко притоптывая и прислушиваясь – будто слышали рык Земли, разбуженной топотом забытых предков, а они именно так обращались к ее дикой первородной силе. В Нью-Йорке в первое появление покровских какой-то критик расстроился: разве это танцы? Разве можно сравнить с Моисеевым? Возражать глупо, но только в Нью-Йорк та рецензия им надолго путь перекрыла. Впрочем, это было потом.

Да! О самóм пении покровских: слушать люблю, но слов не понимаю, хоть убей, так что однажды, когда они у кого-то в гостях из чистого хулиганства в застолье распели «Я помню чудное мгновенье» – не узнала. Это пение игнорирует разбивку по слогам, по-своему разбирая слово на части, между частями набиваются всхлипывания какие-то, причитания, междометия. И я не понимаю. А болгары поняли! Покровский тому и не собирался удивляться.

– Да дело в том, что это все идет от праславянских эпох.

А звук? От живота, от диафрагмы, по крайней мере, впечатление именно такое. Спрашиваю всех: как такое пение называется? Оказалось – названия нет, «без лица и названья», как говорится, будто имя стерлось от слишком долгого употребления.

В Москву приезжали как-то индейцы, не могу сказать какого племени, и пели тоже «животом» и жалостливо, но сильно. Крупноскулые, в жестких косах, головы большие, рост малый – и поют как покровские. Дмитрий Покровский сказал: звук этот – свернутая форма ритуала. В это поверила навсегда. И попыталась проверить на ином материале, постигая народный костюм.

И тут – пусть простит читатель – отвлекусь, поскольку в музыковедческих терминах не могу объяснить, в чем дело. Однажды мне выпало краткое счастливое мучение работать художником по указаниям Покровского над композицией Виктора Новацкого «Коляда». Счастье, конечно, оказаться в поле высокого напряжения требований, абсолютно неосуществимых. Что ж, сама напросилась, но попробовали бы вы не исполнять его волю!

Во-первых, нужно было придумать, как выглядела кукла Макошь, когда разгневанный Перун выдрал ей волосы, застукав с Велесом, и чтоб из деревянной башки цветы вырастали у всех на глаза.

Но это еще что, нужно было: ИЗОБРЕСТИ ЖЕНСКУЮ ОДЕЖДУ без швов, без фибул, без пуговиц (да какие, собственно говоря, у богов пуговицы?)…

Получилось или нет – сегодня неважно, тем более что «Коляда», хоть и была однажды сыграна, сварилась в кипятке подвала (где ж еще держать реквизит), когда лопнули трубы отопления, покончив с этим допотопным языческим начинанием. Тем более что ансамбль уже готовился играть Рождественский вертеп, и это будет новая страница в жизни покровских, а заодно и в нашей культуре.

…Но эти несусветные требования к костюму! Как их забыть и из чего, Дмитрий Викторович, прикажете их шить. Из тумана болотного? Из шкурки безалаберной лягушки, швыряющей одежку где попало? Из самого небытия, отмеряя длину метром храброго портняжки?

И долго еще бушевал во мне беззвучный диалог с мастером, и угомонился лишь тогда, когда сам собой написался текст про костюм.

Казалось бы, чего проще – рубаха – юбка – сарафан, чего бы им не служить человечеству верой и правдой. Так нет же, эту простецкую реальность обязательно нужно исказить, начертав на месте женщины нечто совсем иное.

Даже такое искусство, как костюм, призванное служить человеку (как мы упорно и упрямо полагаем), совершало немыслимые кульбиты, когда дело доходило до общения с высшими силами. Оно готово было на все, лишь бы эту самую реальность исказить, начертав на месте человека нечто совершенно иное. Этот казус вряд ли можно объяснить. Перед ним можно лишь остановиться в изумлении и в размышлении. Что за нужда нас погнала убегать от себя и прятаться в другие оболочки?

Кто бы сомневался в канонах красоты? Костюм же сомневается, и корректирует, и, конечно, портит наши природные формы.

Однако эстетика французского салона, равно как и глухого негритянского селения, ведет упорный труд, камуфлируя нас, и пряча, и варьируя новые модели!

Великая костюмерная самой истории неистощима в приверженности к причудливым метаморфозам. Вдруг раздуваются плечи, покачиваясь алыми китайскими фонарями, вдруг разрастаются бедра безбрежно и необъятно. Вдруг появляются сзади турнюры, а это уж вообще черт знает что, хоть и красиво, конечно, но только сейчас не в этом дело. Дело в граненом каблучке, вдруг бросившем фигуру вверх и вовсе изменившем осанку, в громадной кружевной шляпе, скрывающей лицо не хуже паранджи. И это все недавние, уже почти совсем рациональные времена.

А что такое народные одежды, позвольте вас спросить? Это сокрытие, укутывание, окутывание. Немыслим расход материи в крое мужицкой рубахи времен Робин Гуда – складки, складки, складки. Женщины Московской губернии обматывали ноги – холста шло столько, что ноги получались слоновыми. На Руси в деревнях так кукол делали, обматывая столбик до толщины статной бабы. Что за потребность такая на живого человека мотать ткань, чтоб от стати женской следа не осталось? Огромная получилась кукла, даром что живая – неподвижная, неповоротливая. Неузнаваемая.

Народный костюм, простите, – чистое безумие с точки зрения функциональности, о которой так любят рассуждать трезвые умы, убежденные в рациональности народного помысла. Но ничто не сможет убедить меня в разумной необходимости носить тяжеленный кокошник, плотно шитый мерцающим речным жемчугом. Я не верю в ясность дизайнерского проекта при виде сорока крахмальных юбок венгерской девицы, и зачем таскать на чепчике острую башенку с шишками испанской крестьянке; в практическом смысле это сооружение пригодилось лишь Гауди – он повторил эти женские уборы в шпилях своей неистовой барселонской архитектуры. Впрочем, не мечтал ли убор, в свою очередь, уподобиться храму?