Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Шел дождь. Шли долго. Одной, думаю, было б не дойти. Кто-то открыл двери, а она медленно обернулась от мольберта. Очень бледная, но сквозь белую нездоровую маску отчетливо проступал подлинный лик – от Гогена. Она и голову, большую, в туче сильных тусклых волос, вбирала в плечи, как те смуглые полинезийские женщины.

– О, мне казалось – вы старая…

Боже, что говорю и зачем!

Она подошла, прикоснулась к мокрой от дождя щеке:

– У вас лицо родное.

И, обернувшись к Гиви из Дома народного творчества: «А вы уходите».

Свежая картина ее была чудесна. Краски, омытые чистыми ливнями, а может, простите за пошлость, слезами – но ведь, ей-богу, никто никогда не умел доводить краплак до такой раскаленности. А синева, укутавшая землю, была астральной. А фиолетовый так густ, как будто истек соками переспелых слив…

– Гаянэ, кто эти люди?

– Актеры. Они живут среди нас. Только мы их не видим. Они живут всегда – вот они перед ночью собираются отдохнуть. И у них есть белая обезьяна. А рядом женщины – это жонглерши…

Что-то я знала об этом… Конечно же знала! Ведь для чего-то занималась Мейерхольдом, который сказал: «Балаган вечен. Его герои не умирают».

И – вот они, вот где довелось встретиться. С теми, которые не умирают.

– Гаянэ, есть другое слово, не жонглерши, но жонглерессы.

Звук этого слова потряс ее. Как оказалось, она его повторяла завороженно целый год.

…Время остановилось, как ему и положено, когда тебя суют закружившейся головой в иное измерение, не важно, какое по счету, четвертое или десятое, – а в голове почему-то мандельштамовское: «в комнате, белой, как прялка, стоит тишина». И бедность.

Уезжая, я принесла ей большие груши, все-таки витамины, но она и в них отыскала мистический смысл:

«Дорогая Ирина! Писать буду без фамилии, можно? Чем дальше, ваши груши преображались, с каждым днем меняясь в цвете. В тот день утром пришлось расстаться с ними, так они разложились, вечером от Вас письмо». (Прошу отметить – связь между умершими плодами и письмом была для нее очевидна.)

«Прошлым летом, пролежав месяц, прочла „Братья Земганно“, очень взбудоражило, образы долгое время жили во мне… Про „Братьев Земганно“ никому не рассказывала, и вдруг Вы, боже! Как это все! От вас веет очень родным… Как только предстает ваше лицо, смотрящее на мои работы, не в силах сдержать слезы».

А случилось, похоже, вот что. После выставки в Доме народного творчества, как, впрочем, и до того, никто ее не оценил. Правда, с уверенностью сказать нельзя: ей от природы было свойственно чувство одиночества, причем какого-то тотального и кошмарного. Но признание приходило мучительно долго, мировая слава, задержавшись в пути, засылала к ней своих эмиссаров. Может, кто и понимал, с кем и с чем имеют дело, только это было потом, совсем потом, а сейчас мы встретились. Шел, должно быть, 1969 год.

Смотрю и теряюсь: откуда к ней, в ее тихую обитель могло забрести то, что Блок называл «мой полинялый балаган»?

Из письма:

«Меня все время куда-то несет. Здесь есть несколько теплых, хороших людей, но нигде не нахожу успокоения, только в живописи, только в ней… Насколько было бы легче, если <���б> мы жили в одном городе… <���говорили> о лужайках, покрытых красными маками, летящих над ними бабочками, в прозрачных крылышках которых танцуют жонглерессы, <���о> черном озере с хрустальными лодочками, о летящих черных гранатах в интенсивно синем небе, над трубами домов…»

Она просила узнать все о зокхах. Говорила – это очень древний народ. Армянские евреи. Где-то когда-то встретились два древних потока, евреев и армян. Говорила: у зокхов свой язык. На том древнем языке знала одну песню – от бабушки.

И был Агулис, говорила она – это страна. (На самом деле был когда-то такой город на юге Армении.) О стране Агулис знаю с ее слов. Истины, принятые из ее ладоней, проверке не подлежат, и проверять их наведением исторических справок, конечно, не стану.

В стране Агулис, рассказывала Гаянэ, жили самые богатые купцы, как из «Тысяча и одной ночи», и бабушка ее была из них. У бабушки был самый большой бриллиант – над бровями, на бархатной шапочке.

В стране Агулис были первые кровавые погромы. Убийства и грабежи. Но до того случилась история с дочкой этой бабушки, девушкой нежной и оберегаемой с особым родительским рвением. Ее выманил разбойным свистом в ночной сад дерзкий бедняк. Южный сад ночью – райский приют для отчаянной любви. Тьма стояла кромешная и жаркая, а в траве шипели, шуршали, тоже любили друг друга потревоженные змеи… На то и рай, чтобы змеи шептали про запретный плод.

О том, как любовники покинули Агулис, не знаю. Было ли то бегство или родительское изгнание, но только Гаянэ родилась в Тбилиси. Кажется, отец сапожничал. От Гаянэ требовал соответствия положению дочери ремесленника. Барские замашки были ему враждебны, к ним относились и краски. А также вздорное желание учиться.

Что толку описывать ее картины, если она сама их описала в письмах… Да! Кстати! Да, именно кстати – о ее письмах. Она была почти безукоризненно грамотна, и если случались мелкие грамматические обмолвки, то лишь оттого, что косые строчки мчались с неистовой силой и спешили отчаянно и острые крупные буквы с разбега налетали друг на друга. Она как будто страдала от статики письма, да и от статики картины тоже.

Не в том ли дело, что частое и длительное пребывание на ложе болезни рождало бурную тоску по движению? В письмах эта тоска ощутима – она видит свою картину как панораму, где все подвижно, но как? Это завороженное движение, как случается во сне: «В природе больше всего люблю бег белой лошади, спящую кошку, танцовщицу».

Думаю, два источника питали ее творчество с неубывающей силой. Это старинные фотографии предков (все тот же Агулис) и детские видения в саду, куда мама уводила ее от нерадостной будничной ежедневности. Там был летний театр, там были актрисы. Гуттаперчевый лев и, должно быть, фокусники. Все это увидено глазами ребенка, детское зрение она в себе оберегала.

Про эти образы писала в письмах. Театрик, рисуемый ею, подвижен и полон тайной жизни. Вот прототип миров, построенных в картинах Гаянэ: «Сад, карусель, гуттаперчевый лев с горящими лампочками в глазах. Паром, тихо плывущий по Куре. Мы с мамой на пароме, мне три года, и мы плывем».

Мне кажется, ее тяготила статика изображений, думаю, ей свойственны черты синэстезии – того состояния, когда едины цвет, форма, звук… Синтез всех сигналов, посылаемых художнику из внешнего мира, возможен только в театре, и балаган Гаянэ – он ведь по сути театр. Только вечный. К тому же она и пела сама, и звук, исходящий из ее горла, был мощен и как-то первозданно дик. Она пела на языке зокхов одну-единственную песню – наследство от бабушки. И вот что странно: решившись петь кому-нибудь, она уходила из комнаты или удалялась за занавеску. Казалось, голос самоценен и живет вне ее, заполняя собою пространство… Голос за сценой! Невидимая, но властная музыка.