Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Вот читаю Берберову о русских во Франции, удивительное дело: и люди неплохие, и помочь друг другу хотят, а ничего не получается, прямо как в пьесах Чехова. Да Берберова еще благодушна, почитайте Тэффи. Тэффи писала «Городок». Городок этот окружали не луга и рощи, а улицы «самой блестящей столицы мира». Но жители городка плодами чужой культуры не пользовались.

Оказывается, мы и в Париже видим только себя. Ну конечно, тут речь не о Миклашевском и Лосском, речь о блондинах и брюнетах, служивших в трактире малороссами и цыганами. И все-таки – что‐то слышится родное, когда читаешь: «Все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных».

Ссорились? Да еще как! И мы ссоримся, а иначе не можем. Все они теперь мирно соседствуют друг с другом на Сент-Женевьев, Тэффи тут тоже. Я нахожу ее могилу. Она знала, что в «городке» никто никогда не поймет другого до самой смерти. Смерть представлялась ей небесным кораблем.

Старый «городок мертвых» окружили поля для следующих поселенцев. Эмиграция второй волны почти растворилась в нем, третья волна осваивает пустынную целину.

Памятники подвластны новым международным стандартам. Памятники убывают в объеме, истончаются, чаще теперь это плиты, стоящие или лежащие. Они пока не вросли в кладбищенскую среду, да и среда вокруг них еще не сложилась. Оттого безмолвные надписи так отчаянно кричат об изгнании.

Александр Галич.

Виктор Некрасов.

Андрей Тарковский.

Как перекличка после боя – почти слышу отзыв: «Пал за Родину», ответ из-под земли.

Родина отправила в путь очередных странников, а черный фрегат поджидал и дождался их в Париже.

Художник Кишилов, художник Арефьев.

Земля им пухом.

Французская земля.

Мы ведь не можем… не можем иначе.

«Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем», – говорил подполковник Вершинин, ухаживая за одной из трех сестер и рассуждая о светлом будущем.

Сегодня мы в основном рассуждаем о будущем темном, но расхожее представление о философии мало чем отлично от представлений батарейного командира чеховской поры.

Что же дает мне основания полюбить книгу Александра Пятигорского, философа, да еще и названную «Философия одного переулка»? Ровным счетом ничего.

Но перечитываю «Переулок» вновь и вновь. Так можно привязаться к писателю, если, по крайней мере, понимаешь, чтó он пишет: ну, Гофман, ну, Майринк.

Тому, кто «Философии одного переулка» не читал, не зная об ее существовании или испугавшись того, как она называется, – попробую объяснить, чем привлекательна для меня эта проза, не философия (по причинам, указанным выше), но именно проза.

Мне кажется, люди моего поколения, называемые стадным термином шестидесятники, пишут о своем детстве гораздо чаще, чем другие. Те, кого угораздило родиться на пороге тридцатых, лишь на пороге шестидесятых начали размышлять на тему, что такое наша действительность и ты сам в соотношении с нею. Такая запоздалая деятельность разума – двадцать лет спустя – побуждает видеть действительность в крайне невыгодном для нее свете, в то время как сам мемуарист дает понять, что он уже в нежном возрасте стал жертвой несправедливости.

Что ж, той горечи имеются исторические резоны, как‐никак наше детство множится на цифру 37, и этот постоянный множитель – год массового удаления отцов – пожалуй, пригодился бы фрейдисту, читающему наш очередной мемуар.

Пятигорский попал в то же поколение, вырос в Обыденском переулке и много лет спустя, уже поменяв московскую прописку на лондонскую, вдруг предался отечественному соблазну писать о временах детства.

Но где он, столь привычный персонаж воспоминаний, авторское «я», уменьшенное до размеров мальчика из интеллигентной, да еще и еврейской семьи, жертвенный козленок, принесенный на заклание двору и школе?

Его здесь нет.

Здесь есть философ.

Философ есть обладатель редкого свойства рассматривать сознание (чужое и свое) со стороны. Так изучают в микроскоп каплю своей крови, а в телескоп философа можно в подробностях увидеть галактики сознания, и не исключено, что именно поэтому философ не догадывается пожалеть себя.

Быть может, это и есть свобода? Не знаю, откуда мне знать про свободу? Но в Обыденском переулке живут мальчики: Геня, Гарик, Роберт и маленький Ника, они как раз философы. Они как раз свободные люди.

Это странные мальчики, они спорят, но не ссорятся, а о том, чтобы подраться, не может быть и речи – они же философы! И когда волнуются, пьют чай стакан за стаканом, совсем как взрослые, и на вопрос, не завидно ли, что кто‐то там катается на санках, отвечают не «ага!» или «еще чего!», но так:

– Я, разумеется, хочу иметь санки, но чувство зависти мне органически чуждо, – это Ника, он в повествовании главный, и, собственно, о нем написана книга.

Если вас заинтересует вопрос, каким образом получаются философы, после «Философии одного переулка» отвечаю твердо: это у них с детства.

Не исключено, что они просто от рождения знали, что жизнь – одно, сознание – совсем другое и что бытие его не определяет. Ведь, занимаясь кроликами в школьном живом уголке, не обязательно становиться кроликом, не так ли?

Специализируясь на сознании, юные философы отлавливали ход мысли с таким же упорством, с каким их сверстники об эту пору отлавливали шпионов.

Но что за странный мир их окружает! Это действительность, в которой отсутствует метрополитен, но в обыденском дворе есть площадка для самодеятельных выступлений строителей метрополитена, однако никаких строителей и в помине нет, там и собираются наши философы.

Беда апокалиптически беспардонно стучала сапогами в подъездах, сворачивала кнопки звонков, но философы как-то не боялись, и, надо полагать, именно любимое занятие – философствование – защищало их от страха. Хотя в их рассуждениях смерти отведено больше места, чем жизни.

Реальность тут как бы явлена на экране телевизора, но телевизор заминирован, взрыв может случиться, дети не застрахованы от удела взрослых, оказавшись в эпицентре арестов и расстрелов. (Впрочем, никаких телевизоров та реальность еще не знает – рано.)

Они серьезны, как афинские мудрецы, тем неожиданнее в мир мудрых мыслей вторгается говор детства.

– В стране, – доверительно сообщает один философ другому, – все вожди оказались предателями, потому что «все они – в руках злых колдунов. Только Ворошилов – нет. Я это совершенно точно знаю».