Ирина Уварова - Даниэль и все все все

Потом была Прага, потом Белград, и я уже не вспомню, где их настигла весть с родины: главы из книги об Олеше, весьма причудливым образом оказавшиеся в редакции журнала «Байкал», территориально удаленного от Москвы, были напечатаны! Белинковы ждали этого в крайней напряженности. Ждали, как отзовется на главы странной книги родная столица. Столица отозвалась тотчас – подвалом в «Литературной газете». Критик, громивший главы из книги Белинкова, разглядывал его с такой неприязнью, что стоило ли возвращаться?

Наверное, нам не следовало удивляться, когда стало известно, что писатель Белинков с женой попросили политического убежища в американском посольстве города Триеста. Но мы были поражены. Мы еще не знали, как это бывает, когда человек вдруг оказывается в совсем ином мире, где можно не ждать другого лагерного срока.

Потом, потом, когда косяком пошли отъезды, а мы всей толпой, всей оравой провожали до самой таможни, я всякий раз думала, как это они – одни, совершенно одни… Бедный мой Аркадий, бедная моя Наташа…

И часто вспоминаю тот Новый год, когда мы с сыном собрались пировать под елкой, и вдруг они зашли на огонек. Новый год получился тихий, уютный, и пятак в пирожке, запеченный на счастье, достался Аркадию.

Летом они бежали.

Борис Биргер был рыж, тощ, стремителен, категоричен и пристрастен. Из художников, ему современных, признавал только Домогацкого. Веселое хулиганство Комара – Меламида отрицал с той же яростью, что и вялую многозначительность Глазунова.

Но конечно, больше всего отрицал советскую власть. Однако эта самая власть его почему-то не трогала, не замечая его подписей под письмами протеста против преследований Юрия Любимова и в защиту Анатолия Марченко. Это уязвляло. Правда, при очередной зачистке партийных рядов его из партии вычеркнули, но он и вздохнул с облегчением. В партию – как рассказывал – вступил мальчишкой на фронте перед боем («прошу считать меня коммунистом»), выбыл же из рядов вполне созревшим диссидентом. Сказать о его политических установках необходимо, иначе к его творчеству не прикоснуться.

В семидесятые годы о показе его картин на выставках МОСХа не могло быть и речи (а если б и случилось невероятное и ему предложили бы выставить один из его портретов – ох какое это было бы для него оскорбление!). Но портреты, которые он писал, могли быть известны в кругу Биргера – и только. В круге первом и единственном, замкнутом и непроницаемом.

В круг Биргера входили те, кого он писал, они же являлись на вернисаж, так что модели и портреты находились в постоянном контакте друг с другом, прекрасно обходясь без постороннего зрителя. Про Джотто говорили, что он движением пальца мог вычертить безукоризненную окружность. Вазари пишет – сложилась поговорка в среде живописцев: «Ты круглее, чем „о“ у Джотто!» Вот и Биргер сотворил нечто подобное – четко и точно провел контур своего круга.

Снаружи располагался довольно гнусный мир, враждебный тем, кого Биргер поместил внутрь. В сущности, так поступал и Хома Брут, оградив себя начертанной на полу окружностью, чтоб никакая нечисть его достать не могла. Внутри круга Биргера оказывались люди, близкие ему по духу. Его пламенные и страстные дружбы принадлежали только лицам, которые были ему интересны. Я не удивилась бы, узнав, что прочее человечество в его представлении вообще лиц не имело.

Биргера влекло к людям с неблагополучным расположением звезд на политических небесах. Едва ли не каждый, кто ему позировал, мог быть посажен, задержан, выслан.

Галерея портретов, созданных в мастерской художника Бориса Биргера в Москве в конце семидесятых и в восьмидесятые годы, была вызывающе одиозной во времена застоя. Это были портреты известных лиц, так или иначе выражавших свою оппозиционность по отношению к порядку вещей в отечестве, к режиму в стране, к политике государства.

Позиция моделей Биргера могла носить эстетический характер (неприятие нормативов советского искусства, спущенных «сверху»). Или же характер этический (несовместимость государственной политики с нормами элементарной человеческой порядочности). И наконец, это могла быть позиция, прямо оппозиционная государственным установкам (это уже была открытая полемика с властью). Олицетворением первого типа поведения можно назвать Окуджаву, второго – Войновича, третьего – Сахарова. Портретами этих персонажей коллекция галереи Биргера не исчерпывалась. Между этими категориями можно найти множество оттенков поведения и позиционирования лиц, в которых Биргер находил нечто крайне важное для себя, но принцип распределения диссидентских сил, очевидно, намечен правильно. Персонажей этих портретов отмечает одна общая черта – благородство. При всем различии черт лица и характеров – это всё люди одного племени. Типичная интеллигенция восьмидесятых, состоящая на учете у властей в списках неблагонадежных.

Едва ли не каждого, кто оказался на его полотнах, могли отправить в ссылку, как Андрея Сахарова, выдворить из страны, как Льва и Раису Копелевых, загнать в психиатрическую больницу, как Наталью Горбаневскую. И уж разумеется, каждого могли просто посадить. И если на портреты Биргера попадали друзья, не значившиеся в списке неблагонадежных, они хотя бы разделяли взгляды хозяина мастерской. А когда у Василия Аксенова начались неприятности, Биргер и его, и Майю Кармен успел написать прежде, чем обоих выставили из отечества.

Окончив портрет очередной «одиозной» персоны, Борис собирал в мастерской под стеклянной крышей многоэтажного дома свой знаменитый бал моделей.

Моделей на чердаке собиралось великое множество, Биргер, естественно, был душой общества, бал проходил ужасно весело. Сколько же было шуток, дружелюбных подкалываний, смеха. Как будто шел просмотр карикатур, а не портретов, написанных с самыми серьезными намерениями. Какие простодушные замечания высказывала Слава Сарнова! Какие шутки позволяли себе модели… Так, семейный портрет Сахаровых назывался у нас «Портрет Люси с мужем».

Женские образы вообще давались Биргеру лучше. Он видел в женщинах тайну. Мужские лица на его полотнах были задумчивы и благородны.

Но об этом нужно писать подробно, сначала же – про обстоятельства места и времени.

…Бал моделей был в самом разгаре, в небесах под стеклянной крышей, а глубоко внизу, во дворе у подъезда, толпились черные машины. Нет, не моделей (в ту пору личных автомобилей за нашим кругом числилось два – у Войновича и Окуджавы). При подъезде стоял узнаваемый транспорт КГБ. В каждой машине по два гэбэшника, каждая машина и ее «экипаж» были закреплены за определенной моделью Биргера. Слежка велась открытая, носила характер психологического давления.