Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Лодж долго и пространно говорил, что на «горячей плите» сейчас варится много проблем. И не надо серьезно относиться к речам, которые произносятся в эти дни в Америке, — там идет избирательная кампания. Мало ли что говорится в пылу предвыборных баталий. Пусть даже Никсоном и другими высокими лицами.

Но на предстоящем саммите, подчеркнул Лодж, нельзя занимать позицию «все или ничего». Весь мир ждет, что Париж будет началом в серии встреч руководителей четырех держав. Поэтому нельзя допустить провала, который бы убил саму возможность проведения таких встреч в дальнейшем. Тут Лодж попросил переводчика быть очень внимательным и точно перевести то, что он сейчас скажет:

— В предвыборные годы США всегда обладают минимальной гибкостью для проведения внешней политики. Но то, что трудно или даже невозможно сделать в пятьдесят втором, пятьдесят шестом или шестидесятом годах, часто вполне возможно достичь в пятьдесят третьем, пятьдесят седьмом или в шестьдесят первом годах.

Хрущев промолчал. Но потом комментировал это откровение Лоджа весьма кисло:

— Похоже, американцы действительно приедут в Париж с пустыми руками. А чтобы задобрить нас, как тому ослу, морковку показывают — пусть, мол, бежит вперед…

В МИДе этот разговор вызвал настоящий шок: так что же, значит, прав был Меньшиков?

Намеченный визит Хрущева во Францию пришлось отложить: он заболел — простудился и просто устал после напряженной поездки по жарким странам. Пресса, естественно, не поверила. Болезнь тут же была объявлена дипломатической. С одной стороны, говорилось, что это — выражение недовольства сближением Франции с ФРГ. С другой — демонстрация озабоченности неуступчивой позицией Запада по Берлину. Но Никита Сергеевич действительно заболел и пролежал в постели дня три.

Визит начался 23 марта 1960 года. Переговоры проходили в Рамбуйе, где оба лидера прогуливались по парку или же беседовали в старинном замке. Любопытно они выглядели со стороны. Высокий, с военной выправкой аристократ и низенький толстяк-крестьянин. Де Голль делал шаг, а Хрущеву приходилось — два. Ну, прямо как знаменитые клоуны Пат и Паташон.

Хрущев, как только мог, живописал историческую близость России и Франции, теплоту и сердечность их отношений. При этом сетовал на опасность реваншизма и милитаризма, которые поднимают голову в Германии. Вспоминал, что именно с ними России и Франции приходилось воевать не на жизнь, а на смерть. Правда, времена сейчас не те, но вот все согласны решать германскую проблему путем переговоров, а Аденауэр против. Он старый и упрямый человек и, наверное, поэтому не хочет никаких изменений в европейском статус-кво.

Однако де Голль на все эти в общем-то примитивные уловки Хрущева не реагировал. Большей частью величественно молчал или туманно говорил о солидарности Запада.

Совершенно неожиданно удача улыбнулась Хрущеву с той стороны, о которой он и не мечтал. 25 марта, когда он начал расписывать прелести своего плана всеобщего и полного разоружения, де Голль неожиданно, но, как всегда, раздумчиво и веско сказал:

— Такое разоружение надо начинать с уничтожения средств доставки ядерного оружия: ракет и самолетов, способных нести ядерные заряды.

И хотя Зорин лихорадочно писал Хрущеву записки, что соглашаться с этим никак нельзя потому, что французы хотят лишить нас оружия, каким сами не обладают, Хрущев обрадовался и тут же согласился. Еще бы, в первый раз хоть кто-то согласился с его планом всеобщего разоружения.

— Проблему разоружения, — сказал он де Голлю, — можно решить двумя путями: или наши западные партнеры примут советские предложения — начать со значительного сокращения обычных вооружений и некоторых шагов в области ядерного разоружения, а ракеты запрещаются и уничтожаются на последнем этапе, или начать так, как предлагаете вы, то есть с уничтожения средств доставки ядерного оружия.

Для военных и политических советников с той и другой стороны эти неожиданные ходы их лидеров были как гром с ясного неба. Они страстно убеждали, что на такое разоружение идти никак нельзя. Разве можно верить им, русским (французам)? Что будет со стратегией сдерживания (борьбой за мир)? Что станется с союзниками? В общем, случилось то, что потом произойдет 20 лет спустя в Рейкьявике, когда Горбачев и Рейган неожиданно для самих себя и к ужасу своих советников договорятся о необходимости уничтожения ядерного оружия. Пять дней продолжалась эта бесшумная тяжба между советниками и их руководителями как в Елисейском дворце, так и в советском посольстве на рю де Гренель.

Первого апреля де Голль в беседах с Хрущевым вновь вернулся к этой теме. Он сказал, что на совещании в верхах нужно смело поставить вопрос о ядерном разоружении и ликвидации средств доставки ядерного оружия, в том числе плавучих и постоянных баз, ракетных баз и т. д. Хрущев тут же ответил, что он за такое решение.

Только в свете этих переговоров, сведения о которых тогда в печать не попали, можно понять смысл заявления Хрущева на пресс-конференции 2 апреля:

— Я человек оптимистического характера, поэтому и раньше оптимистически смотрел на перспективы встречи на высоком уровне, а сейчас этот оптимизм еще больше усилился…

Это был открытый сигнал Западу. Ну, а себе домой, в Советский Союз, он тоже послал сигнал, чтобы несколько утихомирить страсти вокруг «переговоров без конца». Нельзя думать, сказал он, что «за одну-две встречи между руководителями стран Запада и Востока можно будет урегулировать все спорные вопросы. Путь к миру за годы „холодной войны“ оказался чересчур захламленным».

По возвращении в Москву Хрущев высоко оценил результаты своей поездки. Он заявил, что по главной проблеме — разоружению — позиции сторон совпадают. Это был, конечно, перебор. Де Голль, который предложил начать всеобщее разоружение с ликвидации средств доставки, через несколько недель одумался и, услышав дружное осуждение коллег, стал открещиваться от собственных слов.

Ну, а Хрущев продолжал пребывать в состоянии эйфории. Ему казалось, что все идет как нельзя лучше.

Между тем с конца 1959 года в Москве уже совершенно четко наметился блок противостоящих Хрущеву сил. На поверхности все было до умиления тихо и спокойно. Так, что стороннему наблюдателю могло показаться, что Россия выглядит удовлетворенной и счастливой. Но подспудно в тиши кремлевских коридоров и высоких кабинетов протекали невидимые простым глазам процессы: шло формирование оппозиции, которая объединяла всех недовольных Хрущевым.

А таких оказалось немало. Партийно-государственная бюрократия, чьи крылья он подрезал своей экономической реформой. Аппарат КГБ, напуганный демократическими нововведениями и разоблачением сталинских преступлений. Партийные идеологи, рассерженные политикой мирного сосуществования, в которой им виделся отход от правоверного марксизма. Они ставили ему в пику и начавшееся вольнодумие в народе, и примирение с югославскими ревизионистами, и ухудшение отношений с братским Китаем.