Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

27 апреля, например, Уодсворт сообщил Царапкину, что получил инструкцию выехать в Париж на несколько дней для участия во встрече в верхах. Такое же указание получил и сэр Майкл Райт. Царапкин, конечно, не преминул спросить:

— А какие вопросы намерены обсудить с Хрущевым в Париже американский президент и британский премьер?

— Сроки моратория и размер квоты инспекции, — ответил Уодсворт.

— И состав контрольной комиссии, — добавил Майкл Райт. — Впрочем, проблем тут быть не должно.

Царапкин немедленно доложил об этом в Москву и попросил разрешения выехать в Париж. Однако Москва молчала. Недели через две ему по телефону указали, чтобы он оставался в Женеве, а в Париж пусть поедет какой-нибудь малозначительный эксперт делегации.

Была, однако, и другая проблема, которая горячо обсуждалась в Москве этой весной, — всеобщее и полное разоружение, ВПР на мидовском жаргоне. Как ни странно, главными адвокатами этой хрущевской идеи выступали советские военные. Минобороны и Генштаб шумно требовали, чтобы именно это предложение было поставлено в центр повестки дня парижского саммита. Дипломаты кривили физиономии, робко замечая, что идея эта, конечно, замечательная, но вот практически едва ли сейчас выполнимая. Поэтому лучше сделать упор на частичные меры, например запрещение ядерных испытаний.

Военные возражали: надо решать проблему кардинально. Мир без оружия — это мир без войн. А заодно, походя, можно решить все частичные вопросы и об испытаниях тоже. Чем явственней и реальней проступали контуры соглашения по запрещению испытаний, тем сильнее становились их требования начать разработку договора о всеобъемлющем и полном разоружении.

Наконец 15 марта в женевском Дворце наций в огромном зале, расписанном знаменитым художником Сикейросом, собрались представители 10 стран для рассмотрения вопросов разоружения. Хрущевский принцип паритета здесь был выдержан точно — пять стран НАТО и пять стран ОВД. Советскую делегацию возглавлял В. А. Зорин, американскую — А. Дин.

В центре внимания переговоров сразу же оказались идеи Хрущева о всеобщем и полном разоружении. Ничего яркого противопоставить им Запад не смог, кроме некоторых отдельных мер разоружения.

Но вот беда — не было на столе переговоров в Женеве договора или хотя бы какого-нибудь документа с изложением его основных положений. Военные забили тревогу, и тут же — задание от Хрущева: МО и МИД СССР срочно подготовить такой документ.

Комната 1001 и генерал А. А. Грызлов из Генштаба работали дружно. Через 3 дня документ об основных принципах всеобщего и полного разоружения был готов. В одном только разошлись дипломаты и военные. Минобороны предлагало, чтобы при внесении этого документа Зорин заявил, что никакими частичными мерами, в том числе и запрещением испытаний, заниматься нет смысла — всеобщее разоружение эти проблемы решит быстрее и радикальнее.

Разоруженцы из МИДа были категорически против. Их твердо поддерживал А. А. Громыко. Дело дошло до Хрущева, и он велел передать военным, чтобы они не дурили.

После этого Записку в ЦК доделали уже без труда. Громыко, внимательно прочитав, молча расписался, но направил эту бумагу министру обороны Малиновскому не с фельдъегерской почтой, как было принято, а с одним из молодых дипломатов-разоруженцев. Мотивировав:

— Он эту бумагу писал, значит, все знает. Если у Родиона Яковлевича будут вопросы, пусть объяснит.

Надо сказать, что обитатели комнаты № 1001 были сплошь заражены тогда бациллой самоуверенности и что еще хуже — вольнодумия. Они были молоды, энергичны, дело у них шло, им даже казалось порой, что и море-то по колено. Поэтому встреча с министром молодого разоруженца не пугала. «Видали мы этих министров. Такой же, как и все. И в разоружении конечно же ничего не смыслит…» — рассуждал про себя этот самонадеянный молодой человек, направляясь в Министерство обороны на улице Калинина, где когда-то, еще до революции, находился кадетский корпус.

Порученец молча распахнул перед ним непомерно большую белую дверь, и он оказался в огромной зале. Справа, вдоль длинного ряда окон, стоял огромный стол, покрытый, как положено, зеленым сукном и с плотно придвинутыми к нему стульями. Наверное, для заседаний, решил про себя молодой дипломат. А в углу — большой глобус: наверное, стратегические операции на нем планируют, только и успел подумать он. Шагнул на красную ковровую дорожку, которая по диагонали пересекала весь огромный зал-кабинет. В конце ее стоял кажущийся отсюда совсем маленьким стол, за которым сидел грузный человек. Он даже головы не поднял. Ковровая дорожка оказалась очень длинной, и, пока шагал по ней молодой человек, вся его самонадеянность куда-то улетучилась. А стол становился все больше и больше.

— Я из МИДа, меня Андрей Андреевич Громыко послал, — совсем уж робко произнес самонадеянный молодой человек, когда ковровая дорожка наконец уперлась в стол.

Малиновский поднял глаза. Лицо его было обрюзгшее, черные кустистые брови прикрывали холодный изучающий взгляд:

— Да, знаю. Он мне говорил, что ты справку дашь, если надо. Садись.

Еще тыкает, подумал молодой человек, надо бы как-то отреагировать, и стал искать глазами стул. Стула у стола не было. Вдалеке стоял диван с креслами, а в стороне — этот длинный стол для заседаний. Идти и садиться там? Тащить кресло или стул сюда? Чушь какая-то.

— Ничего, — робко сказал он, — я постою.

А мысль о том, чтобы как-то ответить на тыканье, пропала сама собой.

Между тем маршал внимательно читал Записку в ЦК и приложенный к ней документ об основных принципах ВПР. Закончив читать, как бы для верности полистал страницы — не пропустил ли чего.

— Так, — сказал он грозно, — значит, мидовские товарищи боятся сказать главное — документ ведь не готов!

— Какое главное? Где не готов?

— Где-где. Да вот число сегодняшнее, что, смелости не хватает поставить?

И самолично собственной рукой проставил Малиновский на Записке в ЦК число: 2 апреля 1960 года.

Возвращаясь назад по длинной ковровой дорожке, молодой дипломат думал, что, наверное, не зря в бывших кадетских училищах начальникам такие большие кабинеты делали. Наверное, и в те времена молодые люди о себе много мнили. А вот пройдя всю ковровую дорожку от двери до стола, наверное, тоже понимали, кто есть кто в этом мире.

Хотел того де Голль или нет, но его подножка оказалась роковой для встречи большой четверки. Затяжка с ее проведением позволила консолидироваться тем силам в Советском Союзе да и на Западе, которые совсем не желали ей успеха и с подозрением встретили советско-американский «сговор».

С самого начала в Москве отношение к поездке Хрущева в Америку было далеко не однозначным. Советская пресса не в счет. Отрабатывая социальный заказ, она дружно — кто искренне, а кто нет — пела хвалу духу Кэмп-Дэвида. Но совсем не отражала того, что думали на сей счет в политических сферах.