Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Аллен Даллес также высказался за принятие советского предложения. «Нынешние оценки разведывательных данных, — сообщил он, — свидетельствуют, что США по-прежнему лидируют в области ядерного оружия. Поэтому замораживание его развития пойдет на пользу США».

На следующий день, 24 марта, президент пригласил спорящие стороны в Овальный кабинет и сообщил, что собирается принять советское предложение о моратории на подземные взрывы сроком на один — максимум два года. Договор о запрещении ядерных испытаний отвечает жизненным интересам США. В противном случае исчезнут надежды на прекращение «холодной войны» и не будет стимулов к разоружению.

Что касается скрытного проведения ядерных испытаний, то, по мнению Эйзенхауэра, инспекции сделают обман слишком рискованным. Кроме того, есть и законные пути обхода соглашения.

— Вспомните, — сказал президент, — что вы сами проводите программу ядерных взрывов в мирных целях с кодовым названием «Плаушер», например, для прокладки туннелей. Мне нет нужды напоминать каждому в этом кабинете, что США ожидают получить новую военную информацию в результате этих взрывов, хотя публично настаивают, что они проводятся сугубо в мирных целях. Короче говоря, США уже обманывают. Реальная опасность возникнет, если Советский Союз станет проводить испытания, а мы — нет.

Это было одно из самых важных заседаний Совета национальной безопасности за все время президентства Эйзенхауэра. Все присутствовавшие понимали, что прекращение испытаний, если оно будет достигнуто, начинает эру ядерного разоружения — нельзя же создавать оружие без его испытаний. И никогда раньше Восток и Запад не были так близки к этому. Джеймс Рестон писал в те дни в «Нью-Йорк таймс»: «Президент был поставлен перед необходимостью принять самое серьезное решение с того времени, как он приказал союзным войскам пересечь Ла-Манш и вторгнуться в Европу…»

И он принял это решение. К тому времени, как Макмиллан прилетел в Вашингтон, вопрос, по сути дела, был решен.

29 марта в Кэмп-Дэвиде Эйзенхауэр и Макмиллан выступили с совместным заявлением, в котором давалось согласие на мораторий в отношении подземных испытаний ниже порога в 20 килотонн. Они предложили немедленно начать «скоординированную программу исследований».

Теперь на переговорах в Женеве предстояло доработать все детали будущего договора. Его преамбула, семнадцать статей и одно приложение были полностью согласованы. Но существовали две проблемы, которые можно было решить только на самом саммите.

Во-первых — срок моратория. Советский Союз предлагал четыре-пять лет. США — один-два года. Компромисс напрашивался сам собой — три года.

Во-вторых — ежегодная квота инспекций. Это была, пожалуй, самая трудная из оставшихся проблем. Советники Эйзенхауэра предлагали проведение ста инспекций в год. Но советская разведка докладывала и, как оказалось, правильно, что американцы могут пойти на двенадцать-двадцать инспекций. Макмиллан считал, что можно согласиться и на 10 инспекций. Советский Союз предлагал две-три инспекции в год.

Наступил апрель. Мировая печать писала о прорыве в Женеве, который обеспечивает наконец успешное решение вопроса о ядерных испытаниях на Парижской встрече в верхах.

В Женеве стояла чудесная весенняя погода. Нет лучше времени на берегу Женевского озера, чем весна — все женщины сразу становятся прекрасными, зеленеют платаны на набережных, голубеет озеро, распускаются самыми неожиданными красками цветы. А горные долины, как ковром, покрываются лиловыми крокусами.

То ли весна подействовала, то ли неожиданный успех на переговорах, но как-то помягчел даже Семен Константинович Царапкин. Все больше времени проводил не в кабинете, а в парке возле грота, где игриво журчал ручеек. Там он садился в плетеное кресло и принимал доклады. Но не столько слушал, сколько следил за юркими ящерицами, которые выбегали погреться на теплом весеннем солнышке. Только замрет ящерка — а Семен Константинович хвать ее прутиком.

— За что вы ее так? — как-то раз не выдержала его секретарша Рита Борисова.

Семен Константинович посмотрел на нее незамутненным взором карих глаз и ответил:

— А что они ничего не делают? Не терплю бездельников.

Между тем события развивались стремительно.

7 апреля положение в Женеве обсуждалось в Москве на Президиуме ЦК. Хрущев сказал, что работа над договором о запрещении всех ядерных взрывов близится к завершению. Удалось заставить американцев принять советский подход, остается лишь доработать некоторые детали.

А через два дня, набравшись духу, Царапкин сообщил в Москву, что сейчас складывается благоприятная обстановка для заключения соглашения. США согласны с советскими предложениями. Не только Эйзенхауэр, но и оппозиционные демократы связали себя заявлением в поддержку моратория. Председатель сенатской комиссии по иностранным делам Фулбрайт заявил, что сенат мог бы до летнего перерыва ратифицировать договор…

23 апреля Президиум в Москве снова рассматривал ситуацию с запрещением ядерных испытаний. И хотя на политическом горизонте начали появляться новые тучки, Хрущеву удалось провести решение, которое, по сути дела, расчищало последние завалы на пути к соглашению. Царапкину в Женеву пошли новые указания:

1. Добиваться согласования еще до совещания в верхах как можно большего числа несогласованных вопросов.

2. Сделать следующее заявление: декларация президента Эйзенхауэра и премьер-министра Макмиллана от 29 марта, где говорится о согласии на мораторий в отношении подземных ядерных испытаний ниже порога мощности в 20 килотонн, могло бы сыграть положительную роль.

Правда, далее следовало не совсем понятное добавление: «если бы три ядерные державы согласились на такой мораторий».

Долго чесал затылок Семен Константинович над этой загадкой:

— Кто же против? Ведь все вроде бы «за».

Но потом махнул рукой, решив, что это какой-то отзвук баталий в Кремле.

В это же время в Москве на Смоленской площади готовились директивы для Парижской встречи в верхах. Договор по испытаниям практически был готов. Главы трех держав могли договориться по двум еще не согласованным вопросам — срок моратория и квота инспекций.

Подготовленные директивы давали такую возможность.

Предлагалось, что Хрущев может дать согласие на мораторий сроком на 2–3 года. А по квоте — сначала согласиться на 5–7 инспекций. Если же американцы упрутся, то можно пойти и на 10–12 в год.

Это была вполне реальная программа. В Женеве в частных беседах в коридорах Дворца наций и в маленьких кафе на женевских улочках американские, английские и советские дипломаты шептались примерно о том же.