Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

— Рей, вы смогли уничтожить больше советских дивизий, чем кто-либо другой после Гитлера…

Другое дело ракеты. Предвыборная президентская кампания в США была в полном разгаре. Причем оба претендента: Кеннеди от демократов и Рокфеллер от республиканцев — наперегонки, кто громче, трубили о ракетном отставании США. Военные настаивали на создании сверхмощного бомбардировщика Б-70. Военное министерство добивалось значительного расширения программы строительства ракет и увеличения мощности ядерных боезарядов для ракет «Минитмен». Для этого, естественно, требовалось возобновить ядерные испытания.

Четвертого февраля 1960 года на заседании Совета национальной безопасности Эйзенхауэр твердо сказал им «нет»:

— Прежде всего я глубоко убежден, что у нас есть достаточные средства сдерживания, а, во-вторых, увеличение военных усилий настолько подорвет национальную экономику, что результатом будет превращение страны в высокоцентрализованное общество, напоминающее военный лагерь. Я не собираюсь делать этого.

На Совете безопасности президент без обиняков заявил, что все разговоры о ракетном отставании — пустая болтовня, выдувание мыльных пузырей. Но он не мог объяснить публично, откуда у него эта убежденность. Ведь вся его уверенность строилась на информации, которую приносили острокрылые У-2. Рассказать об этом значило расписаться в проведении шпионажа против страны, с которой он собирался установить новые, почти дружеские отношения.

Двойственность такого положения раздражала Эйзенхауэра. И в сердцах он не раз говорил, что надо бы вообще прекратить эти полеты. Шел его последний год на посту президента США, и он, как уже говорилось, хотел войти в историю в тоге миротворца, положившего конец «холодной войне» и начавшего эру разоружения. Первым шагом к ней должно быть запрещение ядерных испытаний. Поэтому в начале 60-х годов заключение такого договора стало главной целью его политики в области разоружения.

Была, правда, и другая, более прозаическая причина, которая побуждала его бороться за договор о запрещении испытаний. «Размещение нескольких инспекционных постов в глубине России, — считал он, — хоть немного приоткроет эту страну». Правда, об этом он предпочитал не распространяться.

11 февраля на пресс-конференции он объявил о готовности заключить договор о прекращении всех испытаний в атмосфере, в океане и космосе, а также подземных испытаний, которые можно проконтролировать. Кистяковский убедил президента, что показатели приборов позволяют идентифицировать все сейсмические явления с магнитудой 4,75 и выше по шкале Рихтера. Это соответствовало, примерно, ядерному взрыву мощностью 20 килотонн. Таким образом, американцы предлагали теперь запретить все испытания, в том числе и подземные, выше порога мощности в 20 килотонн. Это было очень близко к тому, что говорил в Женеве Майкл Райт Семену Царапкину. МИД сразу же внес в ЦК Записку, рекомендуя согласиться с новыми предложениями Эйзенхауэра, они легко вписывались в ранее принятые Президиумом решения, и возражений не предвиделось. Поэтому Записку пустили рутинным ходом на «голосовку».

Но неожиданно заупрямился министр среднего машиностроения Славский.

— Американцы заманивают нас в ловушку, — убеждал он, — получив наше согласие на частичное запрещение подземных испытаний, они поморочат нам голову год или два, а потом скажут: ничего не получается, ядерные взрывы мощностью ниже двадцати килотонн проконтролировать нельзя, и начнут испытания. Ответить нам уже будет нечем — мы сами отказались от согласованного в Женеве заключения экспертов о возможности контроля за всеми испытаниями.

Его поддержал, правда по иной причине, Шелепин:

— Предложение американцев означает контроль без разоружения. Полного запрещения испытаний не будет, но по всей стране будет развернута сеть иностранных шпионских центров в виде контрольных постов, и повсюду станут шнырять иностранные инспекторы. Мы открываем страну для шпионажа.

19 февраля состоялось заседание Президиума. На нем мудро решили поручить МИД и заинтересованным ведомствам доработать этот вопрос с учетом состоявшегося обмена мнениями.

Только 10 марта в ЦК пошла новая Записка, но ее тональность была уже совсем иной. Американцы, говорилось в ней, готовы изучить любое наше предложение о пороге мощности ниже или выше 20 килотонн, но нам не надо втягиваться в обсуждение этого вопроса, так как это было бы признанием невозможности установления контроля за подземными взрывами. Кроме того, США, согласившись на словах с нашим предложением о квоте инспекций, ставят теперь количество инспекций в зависимость от числа неопознанных явлений.

К счастью, возвращение Хрущева из поездки по Юго-Восточной Азии, которая продолжалась почти месяц, сразу же положило конец этому «восстанию» ведомств. В тот же день на заседании Президиума под давлением Хрущева было принято первоначальное мидовское решение. Через несколько дней Царапкину в Женеву пошло указание: «Советское правительство выражает согласие достичь договоренности на основе заключения договора о прекращении всех испытаний ядерного оружия в атмосфере, в океане, в космосе и всех подземных испытаний, которые вызывают сейсмические колебания с магнитудой 4,75 и более. Что касается испытаний ниже этого порога — согласиться на проведение программы исследований и экспериментов, имея в виду, что все участники переговоров одновременно берут обязательства не осуществлять в течение этого периода каких-либо испытаний ниже порога 4,75».

Царапкин сразу же оценил важность полученной им инструкции и решил устроить грандиозное шоу. Он потребовал созвать заседание в самое необычное время — в субботу 19 марта, предупредив журналистов, что внесет новые, захватывающие дух предложения.

Теперь поле брани переместилось в Вашингтон. Как всегда, Америка разделилась. Одни хвалили советское предложение, другие — а их было большинство — нещадно ругали. Напуганный этим премьер Великобритании Макмиллан решил даже вылететь в Вашингтон, чтобы побудить президента дать позитивный ответ.

А тем временем в американской столице заседал Комитет принципалов. Первым слово взял американский коллега Славского, председатель Комиссии по атомной энергии в США, Маккоун. Он был категорически против советского предложения. «Опять нам предлагают кота в мешке, — говорил он. — Нас просят прекратить испытания, но подсовывают совершенно недостаточную систему инспекций. Опять вместо контроля нам советуют довольствоваться доверием».

Неожиданный поворот совершило министерство обороны. Джеймс Дуглас, представлявший это ведомство, вдруг заявил, что любое соглашение, которое приоткрыло бы Советский Союз и тем самым разрушило стену советской секретности и замкнутости, более важно для США, чем любые выгоды от продолжения испытаний.