Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Хрущев удовлетворенно кивал: все идет как надо.

— А что слышно в Париже?

Резидент КГБ, как бы стесняясь, сообщил: по городу распространяется слух, что вчерашнее заявление президента США, отменившего шпионские полеты, практически сняло препятствие к открытию саммита. Дело теперь за чистой формальностью. Сегодня, очевидно, состоится телефонный разговор между советским премьером и американским президентом, в ходе которого Эйзенхауэр выразит свое сожаление.

Хрущев сразу посуровел:

— Кто распустил этот слух?

— Мы не располагаем пока достоверной информацией…

Кто-то из дипломатов предположил, что едва ли это сделали американцы. Скорее, это дело рук англичан или французов, которые забрасывают такую приманку и нам, и американцам.

— Нет, — твердо сказал Хрущев, — мелко берешь. Тут явно видна волосатая лапа хозяина — американских спецслужб. Это они кашу заваривают. А зачем нам нужны их извинения? Разве после того, что произошло, можно о чем-либо договориться? Даже этот карась-идеалист Макмиллан, который у нас вчера плакался, и тот понимает, что все надо начинать сначала.

Потом, после некоторого раздумья, спросил:

— А что, болтаются где-нибудь поблизости иностранные журналисты?

Ему доложили, что стоят у ворот человек десять.

— Сейчас я им все разобъясню.

Хрущев вышел за ворота посольства — на часах было примерно половина десятого. Журналисты сразу же бросились к нему. Он остановился, широко улыбаясь, так, что сверкнули нержавеющей сталью его зубы, и громко произнес:

— Если президент Эйзенхауэр не принесет мне извинений и не признает, что Соединенные Штаты совершили агрессивный акт против Советского Союза, я возвращаюсь домой.

И показал рукой, как взлетает самолет.

— Все, господа. Гуд бай!

Довольный собой, он смотрел, как дружно бросились иностранные корреспонденты к ближайшим телефонам, чтобы сообщить в редакции эту сенсационную новость.

Вернувшись в кабинет, Никита Сергеевич сказал:

— Слушай, Родион, а не поехать ли нам с тобой погулять. Пусть Эйзенхауэр мне звонит, а меня нет. Вот попрыгает «май френд»! А на хозяйстве Громыко оставим, но со строгими инструкциями ничего не делать и ничего не решать. У него это хорошо получается. — И Хрущев засмеялся. — Только, пожалуй, пусть к своему дружку Ллойду съездит и послушает, что он интересного расскажет. Как, Родион?

— Так точно, Никита Сергеевич, идея хорошая, — поднялся со своего места маршал. — Я тут служил еще во время первой мировой войны, совсем неподалеку от Парижа наша часть стояла. Можно съездить и посмотреть.

Хрущеву это предложение понравилось. Тут явно можно было перекинуть мостик к общим интересам России и Франции в борьбе против германского реваншизма. Пусть французы вспомнят, что и русские проливали кровь на французских полях, защищая их от немцев.

Через пятнадцать минут вереница черных лимузинов выкатила из ворот посольства. Все движение в центре Парижа замерло. Напрасно французские водители, не привыкшие к таким задержкам, сигналили перед светофорами, пока черные машины мчались к полям, где происходила битва на Марне.

Поистине правы были те шутники во французской столице, которые, глядя на всю эту кутерьму, горько иронизировали, что Бог создал американцев по образу и подобию русских.

Этим же утром Эйзенхауэр пригласил к себе в резиденцию на улице Иена Гертера, Гудпастера и Хеггерти. Он тоже хотел обсудить тактическую линию на предстоящий день и послушать новости. Все это было в порядке вещей.

Помощники рассказали президенту, что русские распускают по Парижу слух: прекращение полетов У-2 снимает главное препятствие к саммиту. Нужен простой телефонный звонок Эйзенхауэра Хрущеву с выражением сожаления, и саммит сможет начать работу. Однако было и другое сообщение — пилоты Хрущева срочно покинули квартиры и выехали в аэропорт. После небольшой дискуссии все это было сочтено интригой русских, намеревавшихся вести войну нервов и заставить Соединенные Штаты принять их требования.

Что же делать?

Еще накануне Эйзенхауэр, де Голль и Макмиллан условились встретиться в десять часов утра в Елисейском дворце. Теперь на совещании у Эйзенхауэра было решено, что президент официально попросит созыва встречи на высшем уровне. Если Хрущев откажется, все бремя ответственности за ее срыв будет лежать на нем.

В Елисейском дворце три западных лидера так и решили: де Голль пошлет Хрущеву письменное приглашение на открытие встречи в верхах сегодня в три часа дня и попросит дать письменный ответ. Дальше все зависит от Хрущева — отказ будет означать, что это он сорвал парижский саммит. Тем более что в Елисейском дворце уже знали о сенсационном заявлении Хрущева журналистам у ворот советского посольства.

В английское посольство Макмиллан вернулся не один. С ним был Эйзенхауэр. Они сели под тенистыми каштанами и попросили кофе. Президент был приветлив и предложил Макмиллану поехать за город, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Он хотел показать британскому премьеру замок в местечке Маранс ля Коке, где он жил, будучи Верховным главнокомандующим штаба Объединенных вооруженных сил НАТО в Европе. В своем дневнике Макмиллан записал: «Цель Эйзенхауэра была простой — бесхитростно простой: если Хрущев должен поломать встречу в верхах, нет оснований позволить ему сломать англо-американский союз».

Через двадцать пять минут Эйзенхауэр и Макмиллан были уже в замке. Отсюда все и началось, пояснил президент. В феврале 1952 года здесь чете Эйзенхауэров показали документальный фильм о полуночной демонстрации на Медисон Сквер-Гарден. 15 тысяч человек выкрикивали лозунг: «Мы хотим Айка!». Мамми рыдала. Когда включили свет, гости подняли бокалы: «За президента».

Теперь на этом же месте все и кончалось. Вступая в борьбу за президентское кресло, он хотел уменьшить международную напряженность. Однако получилось так, что он лишь усилил ее… Он хотел проводить честную и открытую политику, а кончил ложью и недомолвками… Пропало вдруг все, что раньше создавало имидж Эйзенхауэра, — честное имя, терпеливое умение проводить осторожную, но твердую линию, непререкаемый авторитет руководителя и даже обыкновенное везение.

Только-только отъехал Эйзенхауэр с Макмилланом, как в английском посольстве появился Громыко. Видимо, помня строгий наказ Хрущева ничего не делать и ничего не решать, он держался сухо. На все вопросы английского министра иностранных дел, как быть дальше и что предпринять, Громыко церемонно отвечал, что обращает на себя внимание предложение Никиты Сергеевича отложить встречу в верхах на шесть-восемь месяцев, пока не созреют условия.