Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Де Голль: Сталин не очень хотел предстать перед судом истории. Но ему не удалось избежать этой участи. И история, мне кажется, еще не сказала своего последнего слова в отношении него. Точно так же она вынесет приговор и всем нам.

Вечер Эйзенхауэр и Хрущев провели по-разному. А в пять часов пополудни Хрущев, которого, как всегда вместе с охранниками, сопровождали Громыко и Малиновский, появился во дворце Шайо. Душный зал был переполнен — более двух тысяч корреспондентов со всего мира собрались на пресс-конференцию, которую давал советский премьер. Он поднялся на сцену и поднял руки над головой. Зал ответил аплодисментами, восторженными криками, свистом и улюлюканием. Как бы зарядившись этой наэлектризованной атмосферой, Хрущев побагровел и принялся стучать кулаком по столу, да так, что повалилась бутылка с минеральной водой.

Так продолжалось несколько минут. А когда шум стал стихать, Хрущев заговорил. Сначала он шел по написанному тексту, разъясняя все перипетии истории с У-2. Потом стал все чаше и чаше отрываться от бумаги и переходить на повышенные тона.

— Эти горячие головы в США торпедировали встречу в верхах еще до того, как она началась, — заявил он. Потом без всякого перехода выкрикнул: — Теперь, господа, я хочу ответить той группе лиц, которая здесь «укала», шумела, пытаясь создать атмосферу недружелюбия. Меня информировали, что подручные канцлера Аденауэра прислали сюда своих агентов из числа фашистов, не добитых нами под Сталинградом. Всем памятны времена, когда гитлеровцы с «уканием» шли в Советский Союз. Но советский народ так им «укнул», что сразу на три метра в землю вогнал многих из этих захватчиков.

Голос из зала:

— Это пропаганда!

— Вы слышите? — сразу же отреагировал Хрущев. — Для него это «пропаганда». Ишь какой! Мы всеми своими делами показываем, какая это «пропаганда»! А в отношении людей, которые своими криками пытаются сбить меня, я говорю, что это не представители немецкого народа, а фашистские ублюдки. Меня радуют эти злобные выкрики потому, что они свидетельствуют о ярости врагов нашего святого дела. Если вы на меня «укаете», этим вы только бодрости придаете мне в нашей классовой борьбе за дело рабочего класса, в борьбе за дело народов, жаждущих прочного мира.

Тут его прервали бурные аплодисменты. Переждав, Хрущев заявил:

— Господа! Я не хочу скрывать от вас своего удовольствия — люблю драться с врагами рабочего класса. Мне приятно слушать, как беснуются лакеи империализма.

Выкрикивая эти отрывочные фразы, Хрущев неистово размахивал кулаками. Лицо его налилось кровью, набухли и выступили на лбу вены, глаза дико сверкали. Как записал американский журналист А. Верт, «казалось, он был вне себя от гнева, почти в истеричном состоянии, каким я никогда не видел его раньше».

Зал немного поутих, и Хрущев принялся отвечать на вопросы корреспондентов. В конце концов, обессиленный после двух с половиной часов пребывания на этой горячей сцене, Хрущев поднял стакан с минеральной водой и прокричал в зал по-французски:

— Вив ля пэ! (Да здравствует мир!)

Запад был шокирован столь неприличными выходками советского лидера. Если в инциденте с У-2 Хрущев и набрал очки, то своим поведением в Париже он их напрочь утратил. Как заметил Макмиллан, «Хрущев напоминал Гитлера в худшем его исполнении».

Но и на этом активность Хрущева в этот вечер не закончилась — уже через час он встретился с коллективом советского посольства, где ошарашил дипломатов, заявив, что весь Запад находится «под пятой у Аденауэра и воздушных пиратов».

И мало кто догадывался, что Хрущев своими эскападами пытался умаслить кремлевских ястребов. Это была его стратегия борьбы за сохранение личной власти.

Эйзенхауэр, напротив, провел вечер спокойно в кругу друзей. У него был свой испытанный способ снимать нервное напряжение — надеть фартук и стать за плиту. Услышав, к примеру, в свое время сообщение о нападении Японии на Перл-Харбор, он прямиком направился на кухню и стал готовить овощной суп.

В тот вечер, 18 мая, он также отправился на задний двор резиденции жарить стейки. В гости были приглашены только свои — чета Гейтсов, чета Томпсонов, чета Хоугтонов и, конечно, помощники. Они не удивились, застав президента за этим занятием, в Америке это обычное дело, когда хозяин сам готовит. Жарить мясо — своего рода искусство.

Они расположились вокруг с бокалами виски и спокойно переговаривались, а Лаура Хоугтон их фотографировала.

Очень скоро Эйзенхауэр скомандовал:

— Бросайте все и идите в столовую…

И это было в порядке вещей — гости должны быть уже за столом, когда подают мясо, чтобы оно не остыло.

После обеда мужчины уединились в гостиной. Они пили коньяк и беседовали на отвлеченные темы. В это время Эйзенхауэру принесли телеграфную ленту с изложением пресс-конференции Хрущева во дворце Шайо. Пробегая текст глазами, президент время от времени бормотал:

— Поразительно! Невероятно!

Хрущев уезжал из Парижа утром на следующий день. В сопровождении свиты, довольный и улыбающийся, он спускался из своей представительской квартиры на третьем этаже особняка на рю де Гренелль. Внизу толпились старшие дипломаты, чтобы помахать ему рукой, а потом вскочить в машины и помчаться в аэропорт, чтобы изобразить там ликующую толпу провожающих.

На площадке третьего этажа навстречу премьеру вышел посол Виноградов. Он выглядел бледным и растерянным, но шел с явным намерением что-то сказать Хрущеву, хотя неписаные правила не позволяют послу вот так прямо обращаться к руководителю государства. Но Хрущев остановился и с интересом посмотрел на Виноградова.

— Ну, вот и посол появился. Что у тебя там случилось? — добродушно спросил он.

— Никита Сергеевич, — взволнованно начал Виноградов. — Здесь на стене висел гобелен начала XVIII века. Это — национальное достояние Франции — их всего таких четыре штуки осталось. А ваши люди из хозяйственного управления велели его снять и отправить в Москву.

В простенке второго этажа, где раньше висел старый-старый выцветший гобелен, изображавший какую-то сцену из деяний Александра Македонского, зияла пустота. Хрущев нахмурился.

— Немедленно вернуть. Безобразие какое, — резко бросил он кому-то позади себя. — А в Москве я с вами разберусь.

Дипломаты переглянулись. Поступок Виноградова был просто безрассудным — ради какого-то гобелена всей карьерой рисковать! Его поведение никак не вписывалось в обычный образ действий советской дипломатии, которая просто закрывала глаза на разграбление своих посольств, начинавшее только-только входить в моду у партийных сановников. Но не таков был Сергей Александрович Виноградов — очень честный и интеллигентный человек. Благодаря Виноградову гобелен до сих пор является украшением парадной лестницы российского посольства в Париже. Он действительно бесценен — один из двенадцати, специально сделанных для Лувра в начале XVIII века на Лионской мануфактуре, и один из четырех, уцелевших до наших дней. О его художественной и исторической ценности говорит тот факт, что, когда в 1979 году проводилась капитальная реставрация дворца, французское министерство культуры предлагало за этот гобелен провести реконструкцию всего здания.