Олег Гриневский - Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Само собой разумеется, что я готов, как это уже было сообщено директору Вашего кабинета, принять участие во встрече, если такая встреча будет носить предварительный характер.

С уважением Н. Хрущев».

Не зная, какую хитрость готовит им Хрущев, де Голль и Эйзенхауэр уже хотели объявить всему миру, что советский премьер отказался прибыть на саммит и со встречей в верхах потому покончено. Но со слезами на глазах Макмиллан просил позволить ему обратиться еще раз к Хрущеву, чтобы он вернулся за стол переговоров.

— Два года тяжкой работы в пользу мира могут вот-вот рухнуть и принести жесточайший кризис, — говорил он, — который моя страна не переживала со времен второй мировой войны. По всем Британским островам народ верит и молится в церквах. Срыв саммита сокрушит их надежды и вдохновение.

Эйзенхауэр прошептал Гертеру:

— Вы знаете, старый бедный Хал очень расстроен, я думаю, мы можем пойти ему навстречу.

Болен, который сидел сзади и услышал этот разговор, тут же написал Гертеру яростную записку, что эмоциональные призывы — это не путь к общению с советскими лидерами. Но де Голль уже сам заявил, что не может согласиться с Макмилланом. Его предложение выглядит «слишком византийским». Никогда не нужно забывать, что Византийская империя погибла под бременем подобных интриг и хождений вокруг да около. «Его тон был ледяным и высокомерным, — пишет в своих воспоминаниях Болен. — Во всяком случае, де Голль наповал убил идею нового обращения к Хрущеву».

Пока они дискутировали таким образом, пришло письмо от Хрущева. Едва ли оно могло повлиять на настрой западных лидеров, да и не было рассчитано на это. Де Голль, Макмиллан и Эйзенхауэр записали в совместном коммюнике: «Было отмечено отсутствие премьера Хрущева. Президент де Голль объявил, что в этих условиях запланированная дискуссия не может иметь места».

Много позднее, уже на пенсии, Хрущев напишет в своих мемуарах, что его не покидала надежда, что де Голль и Макмиллан все-таки заставят Эйзенхауэра извиниться за инцидент с У-2. «Де Голль всегда неукоснительно охранял честь Франции и французского народа, так что мы подозревали, что по крайней мере тайно он симпатизирует нашим действиям в защиту чести». А Макмиллан никогда не скрывал своего стремления достичь согласия на этом саммите.

Что ж, может быть, так оно и было — правду пишет Никита Сергеевич о своих прошлых иллюзиях спустя десятилетие. Но вот у советских дипломатов, которые были рядом с Хрущевым в те дни, — Зорина, Солдатова, Виноградова и Ильичева — сложилось тогда иное впечатление: советский премьер сознательно вел дело к срыву совещания в верхах. Он знал, что Эйзенхауэр не принесет извинения, да оно было и не нужно — только осложнило бы ему положение.

Из всех участников этой драмы один Хрущев развил бурную деятельность в тот вечер. Он давал интервью, встречался с рабочими парижской типографии, где печаталась его книга «Н. С. Хрущев во Франции». И везде говорил гневно, многословно, повторяя одно и то же, виня во всех грехах империализм Соединенных Штатов.

В резиденции США на улице Иена доктор мерил Эйзенхауэру давление, опасаясь, что эти два сумасшедших дня перенапрягли сердечно-сосудистую систему президента. Но самого Эйзенхауэра больше интересовало, уехал Хрущев из Парижа или нет.

Позвонила Мамми Эйзенхауэр из Вашингтона: ее беспокоило состояние мужа после всех этих передряг. Она слышала, что Хрущев отменил приглашение чете Эйзенхауэров посетить Советский Союз. Дело тут не в политике, убеждала она Айка, видимо, Хрущев просто обиделся, когда их сын Джон запретил внукам ехать в Москву…

А Макмиллан записал в дневнике: «Так закончилась, даже не начавшись, конференция на высшем уровне».

18 мая, среда. Утро не принесло новостей в особняк американского посла. Стало лишь окончательно ясно, что с саммитом покончено.

Надо было собираться в дорогу, но куда? Раньше планировалось, что из Парижа Эйзенхауэр полетит в Лиссабон. Но теперь из-за срыва совещания в верхах у президента оказалась свободной почти вся неделя. Что делать? Не сидеть же ему пять дней в Париже. Последовала серия срочных звонков в португальскую столицу, и проблема была решена: президент вылетает в Португалию завтра.

А что делать сегодня? Гольф исключался. Хотели было слетать на вертолетах в Шартрез, но, как назло, из низких облаков полил дождь. Тогда вместе с послом Хоугтоном Эйзенхауэр решил поехать в Собор парижской Богоматери.

А Никита Сергеевич в это время уже наносил прощальные визиты. Первым был Макмиллан. Британский премьер надеялся, что Хрущев приедет один и с ним можно будет серьезно и откровенно поговорить. Но Хрущев притащил с собой всю команду — Малиновского, Громыко… Суть его жаркой речи сводилась к тому, что британский премьер должен оказать воздействие на Эйзенхауэра, чтобы тот принял все условия Советского Союза.

— Вы действительно так думаете? — скептически спросил Макмиллан.

Никита Сергеевич тут же ответил, что по выражению лица видит, что Макмиллан понимает правоту советской позиции и просто из чувства солидарности защищает своего союзника. Макмиллан грустно заметил на это, что, видно, не остается ничего другого, как ждать, когда уляжется пыль.

Следующим был де Голль. Ему Никита Сергеевич заявил, что операция со шпионским самолетом У-2 была проделана американцами сознательно, чтобы сорвать совещание в верхах.

— После всего этого у меня остался неприятный осадок, — говорил Хрущев. — Вы с Макмилланом не проявили необходимой воли, чтобы осудить агрессивные действия Соединенных Штатов.

Де Голль молча проигнорировал эти эскапады Хрущева, держался сухо и формально. Но Никиту Сергеевича не так-то легко было сбить со взятого им курса.

— Я понимаю, — сказал Хрущев, — что не следует плохо говорить о третьем лице в его отсутствии. Но причина нынешнего развития событий — безмолвие президента Эйзенхауэра. Так же он вел себя и во время войны. Он, скорее, выступал в роли интенданта и военного дипломата, чем в роли крупного полководца. Так же поступает он и сейчас. Вот и получается, что в США кто в лес, кто по дрова, налицо неорганизованность и безответственность американского руководства. Как говорится, кто палку взял, тот и капрал. Трудно не согласиться с той оценкой, которую дали Эйзенхауэру в своих мемуарах Монтгомери и Черчилль.

Де Голль стал защищать президента, но неожиданно их разговор переключился на Сталина.

Н. С. Хрущев: Вы знаете, например, что мы с большим уважением относимся к Сталину. Он много сделал хорошего для страны, и поэтому мы похоронили его со всеми почестями. Однако это не помешало нам резко критиковать его за совершенные им ошибки.