Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Пришлось Смирнову как главе московской писательской организации проводить постыдное собрание, на котором клеймили Пастернака, и власти могли убедиться, что чело­век он дисциплинированный, «управляемый», что им можно «руководить» и он будет прислушиваться к тому, что ему «подсказывают»,— это для дяди Митяя (так называли Поликарпова в литературных кругах) было, наверное, важнее все­го. Был к тому же Сергей Сергеевич хорош собой, обаятелен, располагал к се­бе — высокий, статный, с волевым плакатным лицом, говорил громко и уверен­но, смеялся громко, от всей души, оказывался всегда в центре любой группы лю­дей, не просто компании, а именно группы.

Но это я сейчас размышляю над тем, как да почему Смирнова поставили во главе пришедшей в полный упадок «Литературной газеты», а тогда мы, послед­ние могикане былой докочетовской «Литературки», были просто очень рады, что получили такого редактора, воспряли духом. Газету надо было возрождать, практически создавать заново — это касалось целиком шестого, «литературного» этажа и во многом раздела внутренней жизни. Этим и занялся очень энергично Смирнов...

Первым из новой редколлегии появился в газете Юрий Бондарев, ходивший тогда еще в молодых писателях, он должен был возглавить наш раздел русской литературы. Я не был с ним до этого знаком, но читал недавно напечатанные в журнале «Молодая гвардия» две его повести — «Батальоны просят огня» и «По­следние залпы». Повести мне понравились — в них война представала такой, ка­кой она была для солдат и офицеров переднего края. Правда, повести были не­сколько подпорчены излишней беллетризацией, тогда, однако, казалось, что на­капливающийся опыт поможет автору избавиться от этой слабости. Кроме того, в «Батальонах...» финал был каким-то туманно двусмысленным, впрочем, гово­рили, что тут вины автора нет, ему пришлось пойти на уступки то ли цензуре, то ли перестраховывавшейся редакции. Несмотря на эти недостатки, повести меня по-настоящему взволновали, наверное, потому, что в них отразилось то, что было общим во фронтовой судьбе моего поколения — мальчишек, со школьной скамьи попавших в окопы.

При первом же знакомстве выяснилось, что мы с Бондаревым одногодки, он всего на несколько месяцев моложе, один кусок войны мы воевали рядом — на Сталинградском фронте. Нам не понадобилось времени для знакомства, взаимно­го узнавания, мы сразу же понимали друг друга с полуслова. Вскоре я был на­значен его заместителем. Быстро стали друзьями, у нас почти не возникало раз­ногласий по редакционным делам, хотя служба в газете — никакого опыта редак­ционной работы у Бондарева не было — давалась ему непросто, многое ему было непонятно, не во все он мог вникнуть. Ни на минуту не прекращавшаяся газет­ная круговерть, калейдоскоп сменяющихся заданий, большая часть которых сроч­ные, бесконечная череда авторов, случайных посетителей — со всем этим он справлялся с трудом. Через несколько часов пребывания в газете взгляд его ста­новился отсутствующим, он растерянно тер нос кулаком. Все мы, как могли, ста­рались облегчить ему жизнь в редакции, дать возможность писать роман «Ти­шина». Он же полностью доверял нам, защищал нас от постоянных нападок из­вне и внутри газеты.

Его, как и меня, больше всего тогда интересовала литература о войне. Вско­ре после появления в газете он как-то спросил меня, прочитал ли я только что напечатанную в «Знамени» повесть Григория Бакланова «Пядь земли», понрави­лась ли она мне и, если понравилась, не напишу ли я о ней. Повесть я уже про­читал, она показалась мне событием в нашей литературе о войне, и я был рад написать о ней. Статьей Бондарев остался доволен, чего нельзя сказать о неко­торых других членах редколлегии, встретивших ее кто с опаской, а кто и в шты­ки — начался торг, называемый редактированием,— в результате что-то мне пришлось из нее убрать, что-то сгладить. Бондарев от статьи не отступился, упорно ее пробивал. Выяснилось, что с автором «Пяди земли» они с литинститутских времен были самыми близкими друзьями, как говорится, не разлей вода. Понимая гораздо лучше Бондарева, что статья — она была не толыю о повести Бакланова, но и о некрасовском направлении в литературе о войне — вряд ли вызовет аплодисменты блюстителей литературного порядка и достанется не только мне, но прежде всего автору повести, я сказал, чтобы он показал ее Бак­ланову: готов ли тот к такому весьма вероятному развитию событий. Бакланова, с которым мы тогда познакомились и вскоре стали друзьями, это обстоятельство не смутило. Потом все произошло, как я предугадал,— набросились на повесть, на статью. В хронике литературной жизни тех лет говорится, что этой статьей началась дискуссия об «окопной правде»: продолжалась дискуссия, то обостря­ясь, то утихая, четверть века, если не больше. В ту пору Бондарев был безого­ворочно на моей стороне, позднее его имя и книги нередко служили тому, чтобы сживать со свету эту «окопную правду»...

Совместная работа и наши дружеские отношения с Бондаревым не были тогда ничем омрачены. Я не стану здесь писать о том, как они складывались по­том, как и почему прервались,— мы перестали не только встречаться, но даже здороваться. Но если бы в то время мне кто-то сказал, что Юра Бондарев через четверть века превратится в потерявшего голову в погоне за властью литератур­ного вельможу, в одну из самых мрачных фигур нашего идеологического Олим­па, организатора всех темных сил писательского департамента, я в ответ, навер­ное, просто бы рассмеялся: «Так бывает только в плохих романах»...

Вскоре после Бондарева нам представили нового заместителя главного ре­дактора, которому в газете отдавались литература и искусство,— Михаила Мат­веевича Кузнецова (и в газете и не в газете его звали Михмат). С ним я был зна­ком, хотя и не очень близко, но много о нем слышал — главным образом потому, что на филологическом факультете университета он по совместительству читал курс советской литературы. Пригласив Кузнецова, заведующий кафедрой совет­ской литературы Метченко дал промах. Анкета и послужной список были у Куз­нецова идеальные: сын генерала, изрядный стаж работы в «Правде». Метченко, видимо, и представить себе не мог, что позиция у Кузнецова не та, на какую он рассчитывал,— либеральная, близкая к «Новому миру», не зря Кузнецов дру­жил с Александром Григорьевичем Дементьевым, правой рукой Твардовского, ра­ботал с ним, когда Дементьев создал «Вопросы литературы».

Что-то было в его облике цыганское, в повадках и манере — южное: разма­шистая жестикуляция, мгновенная бурная реакция, любовь к острому и дерзко­му слову. Михмат был родом из Одессы, не знаю, долго ли он там жил, но солн­це юга, соль моря и какая-то одесская бесшабашность были у него в крови. Был он человеком горячим, импульсивным, часто вспыхивающим, как порох,— в та­кие минуты не задумывался над последствиями, терял контроль над тем, что и как говорил.

Читать дальше