Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Важно было найти правильный тон для такого рода выступлений. Мы поня­ли, что вовсе не всегда надо высмеивать, клеймить, изобличать в невежестве и дурном вкусе авторов таких писем. Гораздо чаще надо вежливо, уважитель­но разъяснять ошибочность их взглядов. И доходит лучше, и проходит легче. И потому, что мы нащупали правильный тон, публикация этих материалов не влекла тяжелых для нас последствий. Начальство скорее всего относило эти по глубинной сути подрывные выступления к разряду активной работы с письма­ми читателей. Эта работа была любимым коньком отдела пропаганды, на важ­ность ее постоянно указывали, за это редакции постоянно жучили, какие бы ни проводились проверки, непременно учитывался этот показатель — сколько писем трудящихся опубликовано, сколько использовано. Вот почему все такие выступ­ления, как ни странно, сходили нам с рук. Читатели «Литературной газеты» тех лет помнят эту историю с «Мухой-Цокотухой», потому что она не была просто казусом, в ней было заключено очень серьезное содержание. Было напечатано несколько статей такого рода: Сарнова «Вреден ли «Том Сойер»?», Солоухина «В защиту поэзии (ответ читателю Евгению Хнычкову)», «Умеете ли вы читать?» и потом обзор откликов на эту статью под тем же названием — ее мы писали втроем: Рассадмн, Сарнов и я.

Но все это, по правде говоря, были уже арьергардные бои.

Последние дни

Рабочий день заканчивался, в редакции оставались считанные люди, ждали прессовых полос. Я зашел к Михмату, и тут неожиданно появился Эсэс:

— Ребята, вы скоро освобождаетесь? Поехали поужинаем.

Я поднялся к себе наверх, у меня были еще какие-то дела — на следующий день утром я улетал в Киев. Когда минут через двадцать я спустился к Михма­ту, мне показалось, что он помрачнел, какая-то тень легла на его лицо. Но по­том это впечатление рассеялось. В «Праге» Михмат весело рассказывал байки, мы с Эсэсом тоже, о редакционных делах не говорили.

Это был хороший вечер, мы славно посидели. Когда попрощались с Эсэ­сом, задержав меня, Михмат сказал:

— Ты должен знать. Сегодня он нас с тобой заложил Поликарпию. Наша песенка спета. Я в ближайшее время уйду из газеты. Придется уйти и тебе. Так что начинай подыскивать работу.

— А он сам? Неужели он думает, что откупится, уцелеет?

Михмат пожал плечами...

Вспоминая тот вечер, я пытаюсь понять, зачем Эсэс пригласил нас на ужин. Видимо, приехал он в газету прямо со Старой площади после тяжелого разгово­ра с Поликарповым, который ротребовал убрать из газеты «смутьянов». Может быть, сначала хотел рассказать нам об этом разговоре за ужином, а потом, по­ка я возился у себя, выложил все Михмату. А кроме того, наверное, хотел с нами таким образом заранее попрощаться — ведь лучшие проводы, когда не думают, не говорят о расставании. Может быть, он и сам тогда уже решил ухо­дить из газеты, но не захотел или не отважился уйти демонстративно, хлопнув дверью...

Я не раз резко спорил и даже ругался с Сергеем Сергевичем. Но не таил на него зла — и тогда, даже в тот вечер, когда узнал, что он сдал нас на съеде­ние Поликарпову, и нынче, когда вспоминаю о нем через много лет. Конечно, он не представлял, что ждет его в газете, в какие тиски он попадет. Быть может, ес­ли бы он не поддавался так давлению Поликарпова, нам бы больше удалось сде­лать. А может быть, нас прикончили бы гораздо раньше. Кто знает, что сегодня гадать! Так или иначе игра была проиграна.

И все-таки кое-что нам удалось сделать. Мне кажется, мы продемонстриро­вали, особенно на первых порах, какой может бытъ газета, если дать ей немного свободы, как оздоровляюще действует на литературный климат повышение ху­дожественных критериев. В этом была немалая заслуга Сергея Сергеевича,— в оживлении газеты, в преодолении заскорузлой многолетней рутины.

Лет пять тому назад в электричке я слышал, как два немолодых человека говорили о войне. Один из них упомянул Смирнова.

— Это какой же Смирнов?

— Брестский.

Чтобы написать не очень большую книгу «Брестская крепость», потребовались упорный труд и высокое мужество. Надо было по крупицам собрать сведе­ния об обороне крепости, разыскать участников этой героической и трагической эпопеи — иногда это было почти то же самое, что отыскать иголку в стоге сена,— разговорить их, а их военная и послевоенная одиссея приучила не боль­но откровенничать. А главное, подходы к этой теме были так густо заминиро­ваны, что оставляли мало шансов на успех. Требовалось преодолеть официаль­ное отношение к сорок первому году как к вромени, о котором лучше не писать,— надо о победах, а не о поражениях. И уж тем более нечего заниматься людьми, побывавшими в плену,— на них лежит несмываемое пятно, как опреде­лил генералиссимус, «плен — измена родине», кто знает, как они попали в плен, и кто может поручиться, что они вели себя там достойно. Человек, прошедший через плен, автоматически оказывался под подозрением, подвергался разного рода дискриминации, если вообще не попадал за колючую проволоку. Смирнов своей книгой первым поставил под сомнение утвердившуюся презумпцию винов­ности военнопленных, первым отважился двинуться через это минное поле.

Если бы я писал очерк о Сергее Сергеевиче Смирнове, я бы обо всем этом рассказал подробно, а его работа в «Литературной газете» стала бы лишь одним эпизодом его жизни, увы, не самым счастливым, не самьш удачным, и заняла бы в очерке скромное место. Но что поделаешь, я пишу воспоминания о «Лите­ратурной газете», именно там судьба свела меня с Сергеем Сергеевичем...

Ушел из газеты Михмат, как было сообщено на летучке, «в связи с личны­ми творческими планами». Вскоре после этого Косолапов отправил меня в до­вольно продолжительную командировку. Поездка была в основном развлека­тельной: Баку, Ереван, Тбилиси, читательские конференции, выступления по местному радио и телевидению, одно писательское застолье, переходящее в дру­гое. И компания подобралась приятная: Белла Ахмадулина, женские и поэтиче­ские чары которой действовали неотразимо в любой аудитории, Сергей Орлов, единственный среди нас трезвенник, опьянявшийся гипотезами о «пришельцах», Георгий Радов, вполне демократично руководивший нами, в Ереване к нам при­соединился Константин Серебряков, благодаря которому мы попали в мастер­скую Сарьяна, в Тбилиси — Булат Окуджава. Конечно, они вполне могли обой­тись без меня, похоже, что Косолапов просто решил на какое-то время убрать меня из редакции, чтобы не мозолил там глаза. Впрочем, это ничего уже изме­нить не могло...

Я был рад возможности посмотреть новые края, а главное на какое-то вре­мя отключиться от редакционных дел. Работать стало совсем трудно. Литерату­рой никто в руководстве газеты не занимался, место Михмата — зама главного по литературе и искусству — оставалось вакантным. Эсэс почти не бывал в га­зете. Косолапов разрывался от множества дел. Редакцию все больше прибирал к рукам Олег Прудков, старавшийся во избежание неприятностей всякими прав­дами и неправдами свести литературу на страницах газеты к минимуму.