Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Последняя редколлегия, на которой я присутствовал уже фактически в ка­честве «вольнослушателя», все знали, что я ухожу, произвела на меня самое мрачное впечатление. Обсуждался план работы на первые месяцы 1961 года. Газету уже подписывал как и. о. главного редактора Косолапов, Бондарев был в отпуске, от раздела выступал Феликс Кузнецов, сдававший под натиском ред­коллегии позиции. Все дружно дули в одну — поликарповскую — дуду.

В. Косолапов: «Меня больше всего тревожит то обстоятельство, что нашей газете недостает качеств бойца, бойца идеологического фронта, по многим ли­ниям. Мне кажется, что этих качеств нам прежде всего недостает в работе ли­тературных разделов,— я имею в виду отдел русской литературы и отдел лите­ратуры народов СССР. Чувствует ли наш читатель, что газета по-настоящему борется за современную тему в литературе? По-моему, наш читатель этого не чувствует».

Г. Радов: «Еще одна беда происходит оттого, что у нас очень узкий круг ав­торов, которые выступают по литературным вопросам... Основные критические силы ушли в «Литературу и жизнь», там выступают более солидные критики...»

О. Прудков: «Нужно сказать прямо, что у нас за последнее время в общем литературная политика ушла из-под надзора редколлегии, и она находилась в руках товарищей, которые какими бы они ни были сами по себе талантливыми и интересными журналистами, все-таки редколлегию не должны были и не мог­ли заменить. И мы будем и дальше терпеть всякие неудачи и всякие неприятно­сти с отделом критики, если редколлегия всерьез не займется литературными вопросами».

Ф. Кузнецов: «Если бы мы были более строги и более последовательно вели борьбу за идейность литературы, у нас больше были бы развязаны руки по вопросам борьбы за качество литературы... У нас совершенно нет заслуженных и преданных забвению таких важных жанров, как передовая статья и редакци­онная статья».

Когда я вернулся из вояжа по закавказским столицам, меня вызвал Косо­лапов. Разговора этого я ждал, и трудным он был скорее для Косолапова, чем для меня. Запомнил я его хорошо — слово в слово. Не глядя на меня, Косола­пов сказал:

— Вы сами понимаете, что дальше работать в разделе литературы вы не можете.

— Понимаю,— ответил я, а про себя подумал: интересно, что бы он стал говорить, как бы крутился, если бы я сказал — нет, не понимаю.

— Виноваты вы, не виноваты,— продолжал Валерий Алексеевич,— все будет приписано вам. Я хочу предложить вам место спецкора при секретариате.

— Спасибо, но из этого вряд ли что-нибудь получится,— меньше всего мне улыбалась перспектива оказаться в непосредственном подчинении Прудкова.— Я могу писать только о литературе. А печатать это будет трудно. И через два- три месяца Прудков или какой-нибудь Крымов (был такой сотрудник междуна­родного раздела, который особенно агрессивно нападал на нас, стараясь такого рода активностью компенсировать свое беспробудное пьянство) выступит на ле­тучке. обличая меня как бездельника и дармоеда. Нет, я буду уходить из газе­ты. У меня есть два предложения, мне нужно решить, куда податься.

— Я вас не тороплю. Взвесьте, осмотритесь. Можете поверить, я очень жалею, что вы уходите из газеты...

У меня действительно было два предварительных разговора — с «Вопроса­ми литературы» и «Литературным наследством». Я выбрал «Вопросы», догово­рились с Озеровым. который был тогда главным редактором «Вопросов литера­туры», что начну оформлять перевод.

Но тут произошла история, к которой я имел весьма отдаленное отноше­ние. потому что делами раздела уже почти не занимался, но вина за которую была приписана мне. Косолапов был прав, когда предупреждал меня об этом.

В те дни состоялся объединенный пленум правлений Союза писателей РСФСР, московской и ленинградской писательских организаций, посвященный детской литературе. Освещался он «Литературкой» очень скупо, хотя я даже в положении человека, отстраненного от дел литературы, счел своим долгом пред­упредить Прудкова, что руководство Союза писателей РСФСР очень болезненно реагирует на невнимание к его деятельности и, игнорируя этот пленум, можно влипнуть в неприятную историю. Что и произошло: когда после окончания плену­ма его участников торжественно принимал Поспелов, тогдашний секретарь ЦК, входивший в Бюро ЦК по РСФСР,— это было свидетельством большого значе­ния проведенного мероприятия, там, на приеме у Поспелова, посыпались жало­бы на «Литературку» — принижает, замалчивает, строит козни. Когда меня на­звали как того, кто несет ответственность за скупое и бледное освещение плену­ма, один из писателей, которого задели в отчете, позволил себе антисемитский выпад (я не называю его, его уже нет в живых, и у меня есть основания думать, что он всю жизнь стыдился своей выходки). Его резко одернул Поспелов.

Это скандальное происшествие вызвало разные отклики в литературной сре­де: одни злорадствовали — поделом «Литературке», с высокомерием относящей­ся к Союзу писателей РСФСР, другие возмущались антисемитской выходкой — мне даже позвонил Маршак, чтобы выразить свое негодование. И со всей этой историей оказалась связана моя фамилия — по принципу то ли он украл шубу, то ли у него украли шубу. Я не придал случившемуся особенного значения, но меня вдруг вызвал Косолапов:

— Я хочу вам повторить свое предложение перейти в секретариат спец­кором.

— Но вы же уже подписали мое заявление, я оформляю свой переход в «Во­просы литературы»,— удивился я.

— Они вас не возьмут. Испугались скандала у Поспелова. Я задержал при­каз и хочу повторить вам свое предложение. Чтобы не получилось, что вас вы­брасывают на улицу...

Через несколько дней собрался секретариат Союза писателей СССР, чтобы разобраться с жалобами на «Литературную газету», высказанными в столь вы­сокой партийной инстанции. В этих случаях полагалось реагировать немедленно. В качестве ответчиков были вызваны Косолапов, Бондарев, находившийся в от­пуске и к этому делу непричастный, и я. Но разговор вопреки моим ожиданиям был спокойным, без обвинительного уклона, быстро выяснилось, что вся эта исто­рия выеденного яйца не стоит, а я вообще здесь ни при чем. Решено было дать некоторое удовлетворение Соболеву и всей его компании, объявив редакционным приказом взыскание авторам отчета о пленуме — Рассадину и Сарнову.

От этого заседания в памяти осталось одно место из выступления Констан­тина Воронкова (он был оргсекретарем правления — должность не выборная, за­нимать ее мог и не член Союза писателей, постепенно он избавился от «орг» и стал фигурировать в качестве, так сказать, полноценного секретаря, всячески под­черкивая, что и он писатель). Чувствуя себя чем-то задетым, он сердито произ­нес: «Ну, ладно, я знаю, что как писателя вы меня считаете за г..., но я же чин, я возглавляю Комиссию по детской литературе, почему не пришли посоветоваться ко мне?»