Николай Лесков - Земные ангелы [антология]

– А я не в желудок буду Вам смотреть, а в душу!

Это было – царственное решение. До сих пор живу с чувством, что он мой грех взял на себя. Прости меня, Владыко! И вспомнились его слова из беседы, записанный мною в 1993 году:

«…бывает страшная порода людей, которые все знают, которые держатся устава во всех отношениях и в которых все есть, кроме самой малой искорки или капли крови и сострадания, которые готовы во имя устава церковного и собственной праведности человека разрушить, довести его до отчаяния, Это более страшная порода, чем преступники… И они забывают слова Самого Христа (потому что мое мнение можно ни во что не ставить). Спаситель Христос в двадцать пятой главе Евангелия от Матфея, в той главе, где читается о Страшном суде, спрашивает: вы голодного накормили? бедняка одели? больного посетили? человека в тюрьме тоже посетили?

Он не говорит ни слова о том: а вы во что верили? Он даже не говорит: верили ли в Бога? Он спрашивает только о том, как человечность в этом человеке проявлялась…

…А человек, в котором нет ни сердца, ни сострадания, ни любви, ни понимания, а только самоправедность, такому человеку и до Бога не дойти!»

Осенью 1989 года Митрополит Антоний приехал в Москву. Я разыскала его телефон и впервые решилась попросить о съемке. Он согласился сразу, говорил быстро, четко по-военному, словно экономил мое время:

– В четверг, в восемь вечера, в гостинице «Украина» вас устроит?

– Да, – отвечала я.

Четверг послезавтра. Надо было отпроситься с работы и найти в Москве камеру и оператора. Мои друзья по Высшим режиссерским курсам, жившие в Москве, помогли мне.

В четверг в восемь вечера в холле «Украины» меня ждал человек с камерой – молчаливый, замкнутый, мне показалось – высокомерный. Он работал на Центральном Телевидении – корреспондентом в зарубежных странах.

Мы поднялись наверх и увидели такую картину: в холле, перед номером Владыки сидели и стояли священники разных возрастов и, если так можно выразиться, званий. Очередь! Сердце у меня упало. Ровно в восемь в холл вышел Антоний. С улыбкой оглядев всех нас, попросил священников подождать, а меня и оператора пригласил войти.

Он отвечал на мои вопросы два часа. Оператор снимал. Где-то в середине беседы, когда один вопрос кончился, а другой я еще не задала, вдруг заговорил мой оператор. Охрипшим от волнения голосом, он спросил:

– А можно ли поверить в Бога, получив атеистическое воспитание, и только вот где-то к пятидесяти годам начинаешь задумываться… Как вы считаете, можно креститься в пятьдесят лет?

Владыка ответил:

– Я думаю, что в противовес воспитанию какое-то переживание должно прийти. Знаете, можно ведь, например, после того, как целую жизнь никого не любил и никогда не думал о том, чтобы кого-нибудь полюбить, встретить человека и вдруг оказаться помолодевшим и узнать, что значит быть влюбленным и иметь в себе радость, ликование зрелой любви. Можно полюбить и в восемьдесят лет, – смеялся Владыка.

Через два часа Владыка Антоний попросил закончить съемку. В холле его ждали люди. У каждого были свои вопросы к нему.

Мы с оператором покидали гостиницу в приподнятом настроении – я с чувством ликования: первая съемка! Два часа материала! А какие темы были подняты! Сдержанность оператора тоже куда-то делась, он говорил с восторгом:

– Какой человек! Я снял рембрандтовские планы – серебро волос на белой стене!

– Вы успели снять перебивки?

– Ну, конечно! Вы видели, какая икона стояла перед ним на столе? Я снял ее крупно! Потрясающая икона!

Прощаясь, мы договорились, что завтра он перегонит материал и отдаст мне кассету. Утром он позвонил и мертвым голосом сказал, что весь материал – брак, брак по звуку, ничего исправить нельзя. Поверх голоса Владыки наложился какой-то зуд и гул.

– Я не знаю, что это такое, откуда взялось, – в отчаянии кричал он мне.

Какими словами описать мое отчаяние? Их нет, таких слов.

…Как-то врач «Скорой помощи» изучая мою кардиограмму, просил:

– Где вы так надорвали свое сердце?

– На работе…, – ответила я.

– Вы что, летчиком-испытателем работаете?

Я не ответила…

В апреле 2004 года, уже после смерти Митрополита Антония, я рассказала об этой съемке редактору религиозной службы ВВС отцу Сергию Гаккелю. Как он смеялся надо мной, как веселился!

– Вы что, не знали, что в те годы весь второй этаж «Украины» был набит «заглушками» и «подслушками»? Ведь туда селили приехавших из-за границы… Я не знала…

Кое-что все-таки осталось от той съемки. Мы расшифровали текст и напечатали его – на бумаге. Голос восстановить не удалось и, значит, рембрандтовские портреты тоже…

Сегодня, много лет спустя, я перечитываю этот текст и поражаюсь его свежести, актуальности:

«…нестяжательство – это готовность не иметь ничего, но вместе с этим, быть в связи взаимного уважения и любви с другими людьми, так что не умрешь просто. Как Павел говорит: „У нас нет ничего, и мы всем обладаем, именно потому, что нет ничего, потому что у него через руки все течет, ничего не задерживается и поэтому руки свободны, сердце свободно, душа свободна, жизнь свободна…“ И как только ты свободен, тогда можно жить, тогда можно думать, чувствовать. И не бояться тоже, потому что как только у вас есть что-то, чем вы действительно дорожите, вас держит страх: как бы не пропало. А тут – нет, весь мир мой, потому что он не моя собственность. Это очень красиво, и это чувствовалось в наших священниках того времени и в наших профессорах, которые жили впроголодь часто… имеется в виду жизнь русских эмигрантов во Франции.

Так вот, мне кажется, что из-за того, что мы не отказываемся или не отказывались в значительной мере от стяжательства, от того, чтобы быть свободными от рабства… это то, что мы сделали с землей за последние полстолетия, потому что мы думали только о том, что нам нужно для того, чтобы жить хорошо. Мне нужны дрова – рублю; мне нужна руда – копаю… И мы превращаем мир, который весь прекрасен, в жертву нашей жадности… Живой мир – в мертвый.

Я пишу это, когда весь мир смотрит по телевизору кадры погибающего от урагана Нью-Орлеана. Мародеры стреляют в спасателей. Вор тонет, обнимая мешок награбленного. Раб умирает рабом. Он стяжал мешок, мешок сделал его рабом. Он стал рабом награбленного – даже до смерти.

…И вот это мне кажется нашим человеческим призванием, нашей ролью в жизни – освящать вещи, а мы их убиваем… Мы забыли, что мир потенциально священен, что мы можем сделать из него святыню, а мы его употребляем вот так. И основная духовная проблема современного мира – это переломить наше отношение ко всему тварному, вспомнить, что вся тварь нам вручена для того, чтобы мы ее вознесли к Богу… Я думаю, что это основная проблема, другие проистекают оттуда. Голод тут и там, конечно, от нашей жадности, потому что если бы мы не были так жадны, то хватило бы на всех. Знаете, русская пословица говорит: „Неурожай от Бога, а голод – от людей…“»