Николай Лесков - Земные ангелы [антология]

Возвращаясь, мы видели полицейского, стоявшего у наших кофров. «Это ваше?» – спрашивали он. – «Да», – кивали мы. «Sorry», – произносил полицейский и уходил. Вот так. Ни «предъявите документы», ни «чем вы тут занимаетесь?» – ни-че-го!

Как-то, уже вернувшись в Петербург, мы смотрели отснятый материал и Виктор спросил у меня: «Что ты вспоминаешь, глядя на эти кадры?» А на экране стая голубей садилась на Трафальгарскую площадь, солнце дробилось в брызгах фонтана, молодежь сидела прямо на ступенях. Я вспомнила этот день: «Очень болели ноги и хотелось есть».

«Да брось ты, это все забудется. А материал – вот он!» – закричал Виктор, – «мы сняли Лондон, мы сняли Владыку Антония, мы сделали это!»

Мы действительно привезли двадцать один час отснятого материала, и было совсем не важно, какой ценой он нам достался.

Сурожский приход не сразу принял нас. К нам присматривались – что за птицы прилетели из России? Из России, в которой происходило непонятно что. Мне нужны были интервью с прихожанами. У меня был уже достаточный опыт работы в кино, и я знала, что без долгого сближения, без чаепитий, разговоров, совместной работы, общей молитвы хорошего интервью не снять. Никто не откроется до донышка и не выплеснет то прикровенное, что не выразить авторским комментариям. Интервью в документальном фильме важнее дикторского текста. У каждого человека бывают минуты гениальности, и тогда он в слове может выразить полет души, стать голосом Бога. Но надо стать очень близким человеку, чтобы услышать его, не упустить мгновение.

Староста прихода Анна Гаррет пригласила нас в гости. Нас поили чаем и показывали альбом с фотографиями. Она была ровесницей Владыки Антония и мы увидели фотографии, где они, подростками, были в лагерях скаутов. Лет 12–14 мальчики и девочки, снятые группами, темный низ, светлый верх, все в галстуках, на черно- белой фотографии не видно, что они синие. Очень похожи на пионеров, только скауты, только во Франции – дети русских эмигрантов. Будущий Владыка Антоний – Андрей Блум – всегда был старшим пионервожатым, простите – командиром отряда «Витязей»!

Так у нас появились первые фотографии Владыки Антония. Я уговорила Анну Гаррет отдать их на время мне, чтобы переснять на студии. В следующий приезд я их вернула.

По понедельникам группа прихожан – мужчины и женщины – приходили в храм для уборки. Все обязанности были давно распределены: одни чистили подсвечники, другие мыли и натирали пол, третьи работали в саду. Я тоже стала приходить по понедельникам. Мне доверяли самую простую работу – мыть каменный пол в коридоре. И почти всякий раз в разгар работы выходил Владыка Антоний – в стареньком подряснике, перетянутом солдатским ремнем, в легких сандалиях, он перекидывался то с одним, то с другим двумя-тремя словами. Потом все вместе пили чай с тем, что принесли из дома. Иногда Владыка присоединялся к нам.

Как я уже сказала, он жил при храме, за алтарем. Квартира, собственное жилье, появилось поздно, и он любил повторять: «Живу как у Христа за пазухой». Ближе ко входу в его жилье стоял стул, на который складывали почту для Владыки. Всякий мог положить туда письмо, записку или книгу – подарок из России. Часто стеклянные банки с едой. У Владыки не было ни келейника, ни секретаря, ни повара. Ел он один раз в день и был неприхотлив в еде. Осмелев, я тоже как-то принесла тушеные овощи и поставила под дверь.

Дважды в месяц, по четвергам, в семь часов вечера Владыка Антоний вел свои знаменитые беседы с прихожанами. Один-два маленьких магнитофона ставили перед ним на стол. Позднее, когда появились любительские видеокамеры, прибавились штативы в проходе между стульями. Перед столом стояло старое резное деревянное кресло, принесенное из алтаря. Он ставил на него маленький портфель и поворачивался лицом к алтарю.

Он молится – медленно, с остановками, словно прислушиваясь к тому, что сказал. Он произносил Слово и замолкал. А Слово оставалось, не исчезало, оно обретало плоть, было ощутимо.

Молитву он произносил словно впервые, прислушиваясь, внимая тайному смыслу слова, и смысл этот в молчании становился явным. Эти глубокие паузы между слов, между строк, исторгали нас, пришедших с улицы, из шума, из суеты, напряженного ритма Мира и переносили в Мир иной, где время течет по-иному, слова редки и цена им иная – тайный смысл слова обнажался, становился явным.

Его низкий голос звучал под огромными сводами храма, отражаясь от купола над алтарем, к которому он стоял лицом. И казалось, что оттуда, из-за алтарной преграды, Слово произносил сам Господь.

Затем он поворачивается к нам, достает из портфеля свой магнитофон и часы, заводит их, ставит перед собой. Все это происходит в глубокой тишине, в молчании, когда люди ждут Чуда.

Тут наступает страшный для меня момент. Я должна нарушить тишину. Я встаю и делаю несколько шагов – мне нужно прикрепить на его одежду микрофон – петличку. Я шепчу: «Простите, Владыка, это нужно для России. Там все ждут Вашего слова». И потом, всякий раз, как я укрепляла микрофон на его груди, он, обращаясь к прихожанам, говорил: «Простите, пожалуйста, это для России». И не понятно было, шутит он или нет.

Он садится, закрывает лицо руками и минуту молчит. Камера включена, микрофон работает. Он пишет тишину. Затем Владыка начинает:

«Я сегодня приступаю к беседе о Божией Матери не только с трепетом, но и страхом. Как страшно приблизиться к такой святыне с таким чувством, что даже думать о Божией Матери, говорить о Ней так дерзновенно, что я собой как бы не могу показать глубокое мое непонимание Ее чистоты, Ее святости. И, однако, я считаю, что надо сказать о Ней, чтобы поглубже, яснее всем нам понять все, что мы способны понять о Божией Матери. Я с вами стараюсь поделиться тем, что за многие-многие годы сложилось у меня в сердце, в уме, в надежде, что то, что я скажу, разбудит в вас ваш собственный опыт, который, может быть, превосходит мой бесконечно и чистотой, и святостью, и глубиной понимания. И поэтому помолитесь о том, чтобы не осудил меня Господь за то, что я смею говорить о Пречистой Его Матери».

Я не могу передать словами, как действовал на нас его голос. К счастью, в одной из бесед я нашла его собственное рассуждение о голосе:

«…Вы, наверное, знаете, как изменчив голос человеческий, как он может быть сух и мертв, какой он может быть ласковый, какой он может быть глубокий, и т. д. И вот, когда святые говорили, в их голосе люди слышали такие глубины, которые они не могли выразить своими словами… Звук, как таковой, может донести до нас какое-то сложное сознание, которого у нас, может быть, и не было. Знаете, есть стихотворение одно, я не помню, чье, но оно сейчас пришло мне на ум: