Михаил Слонимский - Воспоминания

Весной двадцать первого года образовалась этакая колония литераторов и художников в глубине Псковской губернии, в Порховском уезде, далеко от ближайшей железнодорожной станции. Селились в бывшем княжеском имении Холомки, в большом двухэтажном доме. Коля, уехавший туда с родителями, усиленно звал нас, соблазняя чем только можно. Городской юноша, он словно впервые узнавал природу, не стеснялся сознаваться в этом и посмеивался над собой. «Удивительно здесь много птиц,— писал он мне.— Каждый дом сверху донизу облеплен ласточкиными гнездами, кукушки кричат беспрерывно, много каких-то мне незнакомых птиц, которых я никогда не видал».

Когда я приехал в Холомки, то мог убедиться, что Коля уже врос в местную жизнь, дружит с молодежью, привыкает к полевым работам и даже бойко определяет птиц, за месяц до того неведомых ему.

Он как-то сказал мне тогда:

— Я живу, широко раскрыв глаза.

Да, вот именно так он жил с отроческих лет — вбирая в себя все впечатления жизни. И он не только вбирал, но и отбирал, осмысливал самое главное — новое, революционное, советское, и на этом строилось его отношение к жизни, к людям, к событиям. Большелицый, черноволосый, он водил нас, улыбаясь своей немножко как бы сконфуженной улыбкой, по избам своих деревенских знакомых.

Он часто общался в Холомках с Зощенко, и тот однажды сказал мне:

— Ты знаешь, Коля Чуковский очень умный.

И я вспомнил свое удивление в той встрече, когда Коле было только четырнадцать лет.

Мне всегда думалось, что длительная жизнь в Холомках сыграла большую роль в литературной жизни Николая Чуковского. Он напитался там множеством рассказов о только что законченной войне. Он узнал много нового. «Княжий угол», мне кажется, не был бы написан с такой убедительной силой, с такой достоверностью, если бы не Холомки. И не только «Княжий угол». Навеяна жизнью на Псковщине поэма «Козленок», понравившаяся Горькому и опубликованная Алексеем Максимовичем.

Из года в год у Николая Чуковского расширялись познания жизни и людей, он ездил по стране, насыщался множеством рассказов о революции, о гражданской войне, впечатлениями революционных преобразований, сталкивался с большими человеческими судьбами и страстями. Из года в год обогащался его талант участием в общей жизни народа, страны.

Зрелость в те годы приходила быстро. Коля, пожалуй, стал зрелым человеком быстрей, чем многие другие его сверстники. Но жил он по внешности неторопливо. Говорил медленно и сравнительно мало. Слушал много и охотно. Взвешивал. Обдумывал. Но когда определял свое мнение, то уж твердо, решительно, подчас резко.

В Доме искусств, в годы двадцатый и двадцать первый, он и Познер каждый в отдельности, а иногда и вместе, сочиняли остроумные стихи и пародии, язвили литературный быт и нравы, не щадя ни старых, ни молодых, ни самих себя. Эта язвительность ума, сатирический дар сближали Колю с Зощенко и Шварцем, в которых Коля сразу же после первого знакомства влюбился. И они оба тоже очень любили и ценили его. Острота ума с годами оттачивалась у Коли и нарушала замедленный темп его суждений.

Большой талант Николая Чуковского проявлялся в самых разных жанрах. Он начал со стихов, писал книги для детей, стал одним из лучших наших переводчиков. Его проза от книги к книге делалась ярче, глубже, весомей, масштабней, все больше насыщалась живой жизнью. Это — жесткая, суровая проза, без лишних слов. В ней характеры и события изображены выпукло, все дается преимущественно в действии, личность автора, как и в первых его отроческих стихах, выражена в направленности, в окраске, в том, что и как изображено. К такой прозе, в которой правда выражена скупо, лаконично, красочно и очень емко, Николай Чуковский пришел в тридцатые годы в повестях «Княжий угол» и «Ярославль». Ему было тридцать семь лет, когда началась Великая Отечественная война, и его деятельность как офицера Советской Армии тесно и неотрывно связана с героическим периодом ленинградской блокады, его имя стоит в почетном ряду защитников Ленинграда, его родного города. Товарищи, которые вместе с ним прошли тягчайшие испытания битв против фашизма, безусловно расскажут о его спокойном мужестве, о его высоком патриотизме.

Результатом участия его в войне явился замечательный его роман «Балтийское небо». Роман этот принес ему широкую известность у нас и за рубежом. Такая известность пришла к нему сравнительно поздно. Тогда же наконец пошли массовыми тиражами и его прежние произведения. Мне кажется все же, что некоторые его книги остались недооцененными. Например, книга его о Беринге представляется мне превосходной. Трагический конец ее, жестокая расправа, учиненная тупыми палачами над замечательным человеком, написаны с очень большой силой, с выразительнейшим лаконизмом, в той традиции русской классической литературы, которая идет от пушкинской прозы. Вообще в прозе Николая Чуковского развиваются традиции русской литературы. Это ярко и отчетливо проявляется в его последних талантливых и своеобразных произведениях, таких, как «Последняя командировка», и других. Таковы и воспоминания его, некоторая часть которых опубликована. Меня поразили точность и художественность его описаний голода в блокадные годы Ленинграда, а также яркость его портретных зарисовок. Парадный стиль был всегда чужд ему.

Никак я не мог предположить, что он уйдет раньше, чем я... Он шел уверенно, большими шагами, он много и хорошо писал, он работал в полную, и, казалось, молодую силу и в литературе, и в общественности, и вдруг — телефонный звонок, страшное слово. Я не поверил. Позвонил в Москву. Да. Правда. Факт.

Что делать с законами природы? Сердце бьется, бьется и в некий момент останавливается. Но человек оставляет в работе своей память о себе. Николай Чуковский по заслугам занял свое прочное место в нашей литературе. А для друзей он всегда живой.

Первые мои вещи совсем не похожи на то, что я писал в дальнейшем, и это имеет свои определенные причины. Как всякий писатель, я вошел в литературу со своим материалом, с тем, что я пережил и перечувствовал до того, как взялся за перо.

Я был солдатом, участником империалистической войны. За время войны у меня накопилось много впечатлений, которые отягощали меня.

Я чувствовал, что должен так или иначе с ними разделаться. Я был свидетелем страшного развала царской армии как части общей старой системы, жизнью мне был подсказан мотив гибели этой армии.

В первых моих вещах этот подсказанный мне жизнью мотив доминировал, и с ним связан мой первый литературный опыт. В зависимости от основного мотива моих первых вещей, собранных в книге «Шестой стрелковый», стоит вся система письма, все изобразительные средства, которые я применял для наиболее выразительного изображения гибели старой армии. Эту зависимость всего строения вещи от ее основного мотива я познал уже при написании первой книги.