Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Генерал Бонапарт приехал ко мне с визитом, но не застал меня дома; я отправилась к нему с ответным визитом в дом его жены. 23Он принял меня в своем кабинете; я заговорила о судьбе Швейцарии, которой в ту пору грозило нашествие французской армии. Я не знала, что он сам подстрекал к этому нашествию, надеясь раздобыть в несчастной бернской казне деньги на поход в области куда более отдаленные; я полагала, что, живописав Бонапарту благоденствие Швейцарии, смогу принести пользу тому отечеству, где нашел приют мой батюшка. Швейцарию пытались взбунтовать, требуя для земли Во независимости и тех же привилегий, что и для союзных кантонов; по сему поводу шло много толков о злоупотреблениях бернского правительства, которое, однако, сделало за сто лет куда меньше зла, чем сделали бы французские войска за одну неделю. 24

Выслушав мой рассказ о благоденствии земли Во, генерал Бонапарт сказал, что земля эта подчиняется Бернскому кантону, что у нее нет политических прав, а нынче люди без этих прав существовать уже не могут. 25Я попыталась умерить этот республиканский пыл, заверив генерала, что жители земли Во обладают всеми гражданскими свободами, возможность же входить в правительство, которой они лишены, стоит очень мало в таком государстве, где политическая власть не приносит ни денег, ни исключительных прав и может считаться жертвой, приносимой отечеству. «Самолюбие и воображение, — отвечал Бонапарт, — побуждают человека дорожить возможностью управлять своей страной; несправедливо отнимать эту возможность хотя бы у части граждан». Я призналась генералу Бонапарту, что теоретически рассуждения его совершенно верны; в подтверждение его слов я могла бы прибегнуть к таким понятиям, как идеология, либеральные идеи и проч., — тем самым понятиям, которые с тех пор сделались ему так ненавистны. Однако я ограничилась обращением к простой истине и противопоставила отвлеченным благам, им прославляемым, действительные бедствия, которые грозили обрушиться на самую честную из европейских стран.

На том разговор о судьбе Швейцарии закончился, и Бонапарт принялся толковать о своем желании уйти на покой, о владеющем им отвращении к жизни. Тут я поняла, как пленителен он бывает, когда пускает в ход опаснейшую из всех своих хитростей и притворяется простодушным. Впоследствии он многократно прибегал к этому средству; сколько раз ему случалось лгать самым бесстыдным образом, сохраняя при этом вид главы семьи, который обсуждает свои дела с любимыми детьми. 26Хотя в беседе с глазу на глаз он показался мне более любезным, чем в обществе, при каждой встрече с ним я чувствовала себя все более и более принужденно. Он умеет смущать и добряков, и злодеев; дальнейший ход событий показал, что именно благодаря этой способности окружать себя атмосферой тяжелой, удушливой он забрал над французами такую большую власть. Он подчинил их себе именно потому, что был иностранцем. Француз не сумел бы совладать с французской нацией. Ришелье, проведший полжизни в Италии, перенял у итальянцев политическую опытность и ловкость. 27Мазарини обладал ими от природы. Екатерина Медичи много лет сохраняла несчастную способность сеять распри внутри Франции, а у большинства французских королей, правивших страной самым деспотическим образом, текла в жилах кровь матерей-чужестранок. Кажется, будто Небеса, даровав французской нации множество блистательных талантов, обделили ее достоинством и твердостью — добродетелями, необходимыми для того, чтобы повиноваться лишь законам, ею самою писанным.

Я присутствовала на торжественном приеме, который устроили генералу Бонапарту члены Директории. 28В Люксембургском дворце не нашлось залы достаточно просторной, чтобы вместить две тысячи человек. Поэтому, хотя дело происходило в декабре, церемонию провели во дворе, который нарочно для такого случая посыпали песком. Члены Директории облачились в римские тоги. Генерал Бонапарт явился в скромном мундире; адъютанты, все на целый фут выше своего командира, уже в ту пору держались от него на почтительном расстоянии — привычка, которой они с тех пор ни разу не изменили. 29

Парижан, желавших взглянуть на генерала Бонапарта, собралось так много, что они помещались даже на крышах. Генерал смотрел на всех этих людишек, которых он намеревался при первой же возможности подчинить своей воле, с беспечным любопытством. Нетрудно было заметить, что притязания пятерых государственных мужей, входящих в Директорию, 30на верховную власть кажутся ему по меньшей мере смешными и что речь свою он произносит с нарочитой небрежностью. Между тем речь эта была посвящена предметам чрезвычайно важным и, среди прочего, предвещала наступление в Европе эпохи представительного правления. Однако уже в эту пору Бонапарт видел в убеждениях не более чем средство. Республиканские прокламации не помешали ему уступить древнюю Венецианскую республику Австрии. 31Он дал генуэзцам весьма мудрые советы касательно способов уберечься от демагогии 32— и в то же самое время призывал переменить государственное устройство Швейцарии под тем предлогом, что некоторые ее кантоны подчиняются правлению аристократическому. Человек этот твердо убежден, что все кругом исходят только из собственной своей корысти, а во всех рассуждениях о нравственности и искренности видит нечто вроде формул вежливости, помещаемых в конце письма и вовсе не означающих, что пишущие намерены покорно служить тому, чьим покорным слугой они себя именуют. Г-н де Талейран отвечал генералу Бонапарту весьма льстивой речью, в которой упомянул о его любви к Оссиану. 33В самом деле, ходили слухи, будто он питает пристрастие к этому поэту, однако я не думаю, что такой человек способен удовольствоваться сердечными мечтаниями и туманными пейзажами.

В конце 1797 года, когда происходил этот прием генерала Бонапарта в Люксембургском дворце, в Париже только и говорили что о скорой высадке французов в Англии. 34Один из самых известных депутатов сказал, что, если французское правительство не атакует Англию, оно сделается посмешищем всей Европы. На празднестве, устроенном в честь Директории на Марсовом поле, был представлен захват английского корабля французскими войсками. Я заметила на это, что если французы и отбивают у англичан корабли, то лишь когда находятся на суше. Члены Директории простили мне эту шутку, ибо следует признать, что, несмотря на революционные заблуждения, у них было довольно терпимости. Только деспоты, причем деспоты раздражительные, каков Наполеон, карают за одно-единственное слово как за преступление. Гиббон сообщает, что Каракалла приказал отрубить голову некоей женщине за неуместную шутку (an unseasonable witticism). 35