Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Люсьен и Жозеф очень помогли брату. Они представили его членам каждой партии бесценной добычей, которую следует захватить прежде, чем ею завладеют другие. Философа Сьейеса они запугали революционером Баррасом, а Барраса припугнули популярностью Бонапарта в войсках. В самом деле, военная слава Бонапарта была в ту пору славой нации, а в стране, где не существовало ни личных заслуг, ни прочных установлений, только репутация, завоеванная с оружием в руках, нарушала роковое равенство — плод не столько равной силы многих, сколько полного ничтожества всех. Орудием для совершения переворота заговорщики избрали статью Конституции, позволявшую Совету старейшин удалять Законодательный корпус из Парижа; 89по этому случаю я заметила, что во всех декретах Французской революции непременно предусматривался пункт, позволяющий изменить эти самые декреты; кажется, будто таким образом революционеры хотели узаконить любую революцию. Установления, созданные людьми, существуют до тех пор, пока люди их уважают. Когда же уважение к ним иссякает, люди пользуются любым предлогом для их истребления, и декреты, без поддержки общественного мнения превращающиеся в простые клочки бумаги, перестают служить преградой разрушителям. Совет старейшин приказал, чтобы Законодательный корпус, иначе говоря, сами старейшины и Совет пятисот, назавтра, 19 брюмера, перенесли свои заседания в Сен-Клу.

18 брюмера вечером, когда я приехала в Париж, весь город в волнении ожидал предстоящего великого события, причем большинство, вне всякого сомнения, желало победы генералу Бонапарту. Что до меня, то, признаюсь, я не испытывала столь противоречивых чувств со времен Революции. Борьба уже началась; было ясно, что если Бонапарт потерпит в ней поражение, власть немедленно захватят якобинцы, после чего всем моим друзья и мне первой придется незамедлительно покинуть Францию. Однако я предчувствовала так ясно, как если бы будущее было открыто моему взору, что все разрешится иначе и что Франция покорится самой ужасной и самой унизительной тирании.

Один из моих друзей находился в Сен-Клу на заседании Законодательного корпуса. 90Ежечасно он посылал оттуда гонцов. В одной из записок он сообщил, что, как ему кажется, якобинцы вот-вот возьмут верх. Я послала за деньгами и велела готовить экипаж, чтобы тотчас покинуть город, захватив с собою все, что мне дорого. Час спустя тот же друг сообщил, что победа осталась за генералом Бонапартом, что солдаты разогнали представителей нации, и я заплакала — не о свободе: ее Франция никогда не знала, — но о надеждах на свободу, которые воодушевляли нас в течение десяти лет; в эту минуту я испытала первый приступ болезни, которая с тех пор, кажется, стала уделом всей Европы: я больше не могла дышать полной грудью.

О перевороте 18 брюмера рассказывали по-разному. Самое важное — выяснить в точности все, что касается человека, от которого зависит еще и по сей день участь рода человеческого. В Совете старейшин он попытался произнести речь, исполненную энтузиазма. Но, во-первых, он не умеет изъясняться в благородном стиле; его ум, язвительный и резкий, может явить себя только в языке разговорном. Во-вторых, в целом свете не найдется предмета, способного внушить ему энтузиазм. Эгоизм его зиждется более на презрении к окружающим, нежели на привязанности к чему бы то ни было. Поэтому истинного совершенства он может достичь лишь тогда, когда презирает и оскорбляет. Придя к старейшинам, чтобы заручиться их поддержкой, он сказал среди прочего: «Я бог войны и удачи. Следуйте за мной». 91Однако величия не было даже в его гордыне. Он прибегал к напыщенным оборотам и не сказал того, что думал: «Все вы ничтожества; посмейте только ослушаться меня, и я велю вас расстрелять». Меж тем именно эти слова послужили бы истинным выражением его души. Все его речи были продиктованы либо дерзостью, либо лицемерием; правды он не говорил никогда.

Медленным шагом, с мрачным видом, низкорослый Бонапарт вошел в Совет пятисот под охраною двух могучих гренадеров. Депутаты, именуемые якобинцами, встретили его невообразимыми воплями. Люсьен Бонапарт, в ту пору председатель Совета пятисот, 92напрасно тряс колокольчиком, пытаясь восстановить порядок. Отовсюду слышались крики «предатель» и «узурпатор», а один из депутатов, соотечественник генерала Бонапарта корсиканец Арена, подбежал к нему и схватил за ворот. Утверждали, что Арена хотел заколоть Бонапарта кинжалом. Ничего подобного. Самое страшное, что грозило герою, — это оплеуха. 93Тем не менее Бонапарт испугался до такой степени, что побледнел и, уронив голову на плечо, сказал сопровождавшим его гренадерам: «Уведите меня отсюда». Гренадеры заметили беспокойство Бонапарта и вытащили его из толпы депутатов. Они вынесли его на свежий воздух, и там, вновь обретя присутствие духа, он вскочил в седло и отдал войскам необходимые приказы. Однако в этом случае, как и во многих других, нетрудно было заметить, что в беде он теряется.

Размышления возвращают ему способность действовать, волнение же ее отнимает. В других людей волнение, напротив, вдыхает силы. Это те, у кого есть душа.

Не успели два гренадера вынести Бонапарта из Совета пятисот, как депутаты, ему враждебные, настоятельно потребовали, чтобы он был объявлен вне закона, и тут Люсьен оказал брату бесценную услугу: презрев все угрозы, он не согласился поставить этот декрет на голосование. Уступи он требованиям депутатов, декрет был бы принят, а какое впечатление это произвело бы на солдат, можно только гадать. В течение десяти лет они изменяли всем генералам, объявленным вне закона, а люди из народа чаще всего принимают решение, повинуясь привычке; вдобавок сходство слов имеет над ними власть куда большую, нежели различие вещей.

Генерал Бонапарт отправил солдат на помощь Люсьену, а убедившись, что брат под их прикрытием покинул залу, приказал своему отряду войти в оранжерею, где заседали депутаты, и вытеснить их оттуда. Гренадеры построились в каре и двинулись из одного конца залы в другой так, словно там не было ни единого человека. 94Депутатам, притиснутым к стене, не осталось ничего другого, кроме как, подобрав полы сенаторских тог, 95выпрыгнуть в окна. Франция уже знала случаи объявления государственных мужей вне закона, однако со времен Революции французы впервые увидели, как носителей гражданской власти превращают в посмешище в присутствии носителей власти военной; Бонапарт, желавший основать свою власть на унижении не только личностей, но и целых сословий, радовался при мысли, что он с самого начала сумел попрать достоинство представителей нации.

Ужасный призрак Террора был и остается колдовским зельем, с помощью которого Бонапарт подмял под себя Францию; впервые он прибегнул к этому орудию еще прежде, чем захватил власть. Возвращения якобинцев бояться не стоило. 96Вторично французы не дались бы в обман, ведь они уже испытали, чем грозит это непостижимое обольщение. Такая беда дважды не приходит. Чтобы воспламенить умы до такой степени, необходимы, с одной стороны, новые идеи, а с другой — полное незнание тех последствий, к каким они могут привести, и бесконечная вера в то, что последствия эти окажутся выгодны для всех и каждого. Но можно ли вообразить, чтобы нация вновь бросилась в пасть чудовища, однажды ее уже растерзавшего? Вдобавок имения духовенства, пошедшие на обеспечение ассигнатов, были уже распроданы. 97Хорош или дурен был энтузиазм, воодушевлявший людей в годы Революции, но в конце концов он ослабел. Наконец, ничто в человеческом обществе не повторяется в течение промежутка времени, недостаточно продолжительного для обновления рода человеческого, а политическая опытность служит по крайней мере нескольким поколениям. Именно эти простые, но, на мой взгляд, неопровержимые истины извиняли в моих собственных глазах печаль, которую вселили в мою душу события 18 брюмера. Между тем, стой мы в самом деле перед выбором между якобинцами и Бонапартом, я, еще не зная в ту пору, что царствование его обойдется Франции в десять миллионов человеческих жизней, поступила бы так же, как все остальные французы, которые, хотя и не любили Бонапарта, все-таки отдали предпочтение ему.